Изгнанник. Каприз Олмейера

– Я хочу… Я искала помощи… везде искала… защиты от людей… любых людей. Сама не знаю. Сначала пришли белые: их никто не видел, они слали смерть издалека, даже не показываясь. Потом появился он. Пришел ко мне, когда я была одинока и тосковала. Злился на своих братьев, говорил, что он большой человек среди своих, обижался на чуждый для меня род. Их мужчины не знают пощады, а женщины – стыда. Он был среди них не просто равным – большим человеком. Ведь это правда?

Лингард покачал головой. Аисса нахмурилась и опять беспорядочно заговорила:

– Послушайте. Я видела, каким он был. Я жила рядом с храбрыми мужчинами… вождями. Когда он появился, я была дочерью нищего, слепца, не имеющего ни силы, ни надежды. А он заговорил со мной, словно я была ярче солнечного света, слаще холодной воды из ручья, у которого мы встретились, нет, больше того…

Своими неспокойными глазами она заметила мелькнувшее на лице капитана выражение, которое заставило ее на секунду замолчать, но Аисса тут же снова разразилась яростной тирадой, отчего Лингард невольно отпрянул, как от порыва резкого ветра. Он, точно сконфуженный почтенный отец семейства, примирительно вскинул обе руки, а она, вытянув шею, закричала:

– Это правда! Я была для него такой. Я это знаю! Я видела! Бывают минуты, когда даже вы, белые, не кривите душой. Я видела его глаза и как он дрожал, когда я подходила, заговаривала с ним, прикасалась к нему. Посмотрите на меня! Вы тоже когда-то были молоды. Посмотрите на меня, Раджа Лаут!

Она с дерзкой твердостью взглянула в глаза Лингарду и, быстро отвернувшись, опасливо оглянулась на дом за своей спиной – темный, запертый, безмолвный, кособокий из-за покосившихся свай.

Лингард проследил за ее взглядом и через минуту с сомнением пробормотал:

– Если он до сих пор не услышал твоего громкого голоса, то, должно быть, далеко отсюда или умер.

– Он здесь, – прошептала Аисса немного спокойнее, но все еще взволнованно, – он здесь. Ждал три дня. День и ночь вас ждал. И я ждала вместе с ним. Ждала и смотрела на его лицо, глаза, губы, слушала его слова – слова, которых не понимала, слова, которые он говорил днем, и те, что бормотал во время короткого сна. Я слушала. Он говорил сам с собой, когда выходил к реке и кустам. Я ходила за ним по пятам. Хотела понять и не могла! Его что-то мучило, отчего он говорил на языке своего народа. Сам с собой. Не со мной! Что он говорил? Что он собирался сделать? Он боится вас? Смерти? Что в его душе? Страх? Гнев? Какие желания? Какая тоска? Он говорил без умолку. Все время! А я ничего не могла понять! Мне хотелось вступить в разговор. Он оставался глух ко мне. Везде за ним ходила, ловила каждое слово, надеясь понять, что оно значит, но его разум ушел туда, где живет его народ, далеко-далеко от меня. Когда я прикасалась к нему, он злился – вот так!

Аисса сделала жест, подражая человеку, отталкивающему надоедливую руку, и посмотрела на Лингарда полными слез глазами.

Отдышавшись, как после долгого бега или потасовки, она потупила взгляд и продолжила:

– Каждый день и каждую ночь я наблюдала за ним и ничего не могла увидеть. У меня было тяжело на сердце, как будто в нашем доме поселилась смерть. Я не могла поверить своим глазам. Мне казалось, что он боится. Боится вас! Я и сама познала страх. Скажите, Раджа Лаут, знаком ли вам страх, не имеющий голоса, страх тишины, который приходит, когда рядом ничего нет: ни битвы, ни криков, ни злобных лиц, ни оружия? Страх, от которого негде спрятаться!

Аисса на секунду замолчала, снова направила отвердевший взгляд на растерянного Лингарда и торопливо, словно гонимая отчаянием, продолжила:

– Я поняла, что он не выступит против вас! Раньше, много дней назад, я дважды уходила, чтобы подчинить его моей страсти, заставить его ударить по своим, и тогда бы он стал моим. Моим! О горе! Его рука так же неверна, как и сердца белых людей. Подталкиваемая страстью, его страстью ко мне, она нанесла удар. А ударив, его такая сильная рука – о позор! – никого не убила! Резкий фальшивый удар вызвал только ненависть, но не вызвал страха. Меня окружает сплошная ложь. Мое племя обманывало меня, его тоже. И теперь, перед встречей с вами – великим! – с ним осталась только я одна. С моими исступлением, болью, слабостью. Только я одна! А он, безумец, не желает со мной даже разговаривать!

Аисса подступила к Лингарду вплотную с выражением одержимости и скрытности, с каким умалишенный подходит, чтобы шепотом выдать свою безумную тайну, свой лишенный смысла, надрывный, нелепый секрет, поделиться мыслью, преследовавшей его в беспросветном мраке безумия словно жестокий, фантастический, угрюмый монстр. Лингард смотрел на нее недоуменным, сдержанным взглядом. Аисса тихо говорила прямо ему в лицо: