Изгнанник. Каприз Олмейера

– Я пытался что-нибудь сделать. Увезти ее от этих людей. Пошел на поклон к Олмейеру. Таких слепых болванов еще поискать. Потом явился Абдулла, а она пропала, забрав с собой часть меня самого. Я был обязан вернуть эту часть, я не мог иначе. Что касается вас, то перемены давно назрели, вы не могли оставаться здесь хозяином навечно. Меня терзает не то, что я сделал, а безумие, которое меня к этому подтолкнуло. Причина – в нем, в охватившем меня наваждении. И оно однажды может повториться.

– Если так, то от него никто больше не пострадает – это я гарантирую, – многозначительно сказал Лингард.

Виллемс на секунду задержал на нем непонимающий взгляд и продолжил:

– Я боролся с ней. Она подстрекала меня к жестокости, убийству. С какой целью – никто не знает. Настырно, отчаянно, все время толкала меня под руку. Слава богу, Абдулле хватило ума. Не знаю, что бы я иначе сделал. Я был в ее власти. Она вцепилась в меня и не отпускала, как жуткий и одновременно сладкий кошмар. Мало-помалу наступило просветление. Я очнулся и обнаружил, что рядом со мной зверь, свирепостью не уступающий дикой кошке. Вы не знаете, через что мне пришлось пройти. Ее отец едва не убил меня, а она его. Мне кажется, она ни перед чем не остановится. Даже не знаю, что было ужаснее! Она никого не пощадит, чтобы защитить своих. И стоит мне только подумать, что это я сам, Виллемс… Как я ее ненавижу! Завтра, чего доброго, она и меня захочет прикончить. Откуда мне знать, что у нее на уме? Может быть, теперь она решит убить меня!

Он замолчал, дрожа от возбуждения, и испуганно добавил:

– Я не хочу подохнуть в этой дыре.

– Не хочешь? – задумчиво переспросил Лингард.

Виллемс повернулся к Аиссе и ткнул в нее костлявым пальцем.

– Посмотрите на нее! Она всегда тут как тут. Никогда не уходит. Всегда следит, что-то высматривает. Посмотрите на ее глазищи. Огромные, да? Глядят, не сморгнут. Кажется, она их никогда не закрывает, как делают нормальные люди. По крайней мере, я не видел. Ложусь спать – она смотрит, проснусь – опять пялится. Если я не двигаюсь, то и глаза ее не двигаются – как у мертвеца. Ей-богу, они с места не сдвинутся, пока я не пошевелюсь, а потом преследуют меня везде, словно два конвоира. Следят за мной, блестят, терпеливо ждут, когда я зазеваюсь, чтобы сделать что-нибудь ужасное. Посмотрите на них! Вы в них ничего не увидите. Большие, зловещие и… пустые. Глаза дикарки, чертовой полукровки, наполовину арабки, наполовину малайки. Мне больно от их взгляда! Я белый! Клянусь, я не способен это выдержать! Увезите меня отсюда. Я белый! До мозга костей белый!

Виллемс взывал к суровому небу, отчаянно доказывая хмурым тучам чистоту и превосходство своей расы, кричал, закинув голову, неистово размахивая руками, худой, оборванный, побитый – долговязый безумец, негодующий по одному ему ведомой причине, нелепый, омерзительный, убогий шут. Лингард, смотревший себе под ноги, словно погруженный в глубокие раздумья, быстро взглянул на него из-под нависших бровей. Аисса стояла, заламывая руки. На другом краю двора старуха – бледный дряхлый призрак – бесшумно выглянула поверх марева горящих углей костра и тут же незаметно опустилась обратно. Поток слов Виллемса наполнял двор, нарастал и, набрав полную силу, вдруг остановился, словно вода, переставшая бежать из опрокинутого кувшина. Стоило ему замолчать, как в свои права вступил гром, заявивший о себе низким рыком из-за холмов. Раскат грома начался с неуверенного бормотания, которое нарастало, как волна, и превратилось в рев, катящийся по речному руслу, пролетевший мимо с оглушительным треском и тут же затихший, рассыпавшись на монотонные, глухие отзвуки в бесконечных извилистых низовьях реки. Безбрежная, непоколебимая тишина хлынула в пустоту, оставленную грохотом, и вновь нависла над великим лесом, над неисчислимыми полчищами неподвижных деревьев и живых людей, все такая же глубокая и абсолютная, как будто ее веками ничего не нарушало. В этом безмолвии слух Лингарда уловил голос реки, тихий, слабый и грустный, подобный кротким бесплотным голосам, сетующим о прошлом в спокойном сне.