Изгой

Так подожди, я что же, выходит, трупак? Эта мысль посещала меня уже не впервые, и всегда вызывала странную смесь обиды и унижения. Было в этом что-то неполноценное, ущербное, стыдное. Но ее всегда удавалось прогнать. Хорошо для этого вспомнить, как кого-нибудь грохнул — кто из нас тут трупак? Но сейчас что-то не шло, я вспоминал того сержантика, которого застрелил из автомата на крыльце Собора. Но меня же там не было… Кто его убил? Кто раздавал команды Мускулу, Топору, Молоту… кто наворочал трупов в Маршане? Или всего этого не было? Но есть новости по ТВ оттуда.

Да нет, все болело сейчас так, что было ясно, что я жив, мертвых не тошнит же. Хотя непосредственно эти мои боли сейчас — фантомные. Ведь на Гарпии, на Соборной площади я физически не был. Я сидел на кровати и смотрел — у ног стоял тазик, в нем совершенно настоящая рыгня. Я жив, ударил рукой об косяк кровати — больно. Да и кто-то же жрет в конце концов еду из холодильника…

Да, конечно, бывали периоды, иногда длинные, иногда по несколько лет, когда вообще не было никаких событий, жизнь настолько шла своим чередом, что казалось, что это не жизнь, а время остановилось. Но ведь была же, например, Джейс на 45-й. Это-то точно было, и не жмур же этим занимался! Понятно, что доктор Фадир — выдуманный, а все, кого я видел в том подвале, куда меня отправляла Россомаха? А сама Россомаха? Вспомнилась Черная, сидевшая на ресепшене в том заведении. Может, она потому и отказала мне, что я мертв? Может, она в отличие от меня чувствовала это? А кто тогда она? Почему она не на Хомланде? Почему не постарела? Хотя нет, она хоть и не постарела, но изменилась, повзрослела как бы. Получалось, что реальность можно отличить от нереальности насыщенностью ощущениями и событиями. Хотя так же можно отличить хорошо прописанную игру от хреновой… Но Хомланд-то точно был прописан на высоком уровне, годы, что у меня там прошли, были вбиты мне в память прямо на жесткий диск, в самое нутро.

Академия становилась реальной постепенно. День, за днем, неделя за неделей. Постоянные тренировки, марш-броски, строевая, уроки в классах, служба… Мы почти не спали, не отдыхали, и с рассвета до заката на плацу бил барабан — до тех пор, пока я не забыл, все, что было «до», и не осознал, что «это» — моя жизнь. Таких уже звали не «духами», а «слонами», что значило по местным мифическим представлениям «воин, не боящийся усталости и преград».

Потом из лагеря мы переехали в казармы, где начались занятия с мастер-джедаями. Порой, от их лекций и семинаров заходил ум за разум, но офицеры-командиры курсов и групп, умели возвращать в реальность. Мы целыми днями что-то драили, вечно перешивали какие-то бирки, а зимой ровняли сугробы и кололи лед.

Была такая игра вроде рулетки, очень азартная и увлекательная, но на нее совсем не надо было тратиться. В курсантской тумбочке в выдвижном ящичке должны были лежать в ряд мыльница с мылом, зубная щетка, зубная паста и бритвенный станок. Именно в таком порядке. Складываешь их, как надо, задвигаешь ящичек, и ждешь. Подходит офицер и проверяет, правильно ли лежат заветные предметы. Технология тумбочки такая, что ящичек нельзя тихо и плавно выдвинуть — он открывается только сильным рывком. Рывок — и вместе смотрим, лежат ли мыльно-рыльные принадлежности в правильном порядке. Чаще всего они перетряхиваются, и тогда офицер выписывает тебе наряд вне очереди и еще долго орет что-нибудь вроде «дебилы, как вам в космос лететь! Четыре предмета не могут положить, не перепутав! Ведь это же так просто!» Это так крепко привязывало к реальности казармы и Академии, что кажется в момент игры, что нет ничего больше в мире, кроме этой мыльницы… Тех, кто догадался укреплять свои щетки гнутыми гвоздиками, наказывали втройне за шулерство и неуспешную попытку обмана Вселенной. Только ко второму курсу становится ясно, что это автомат судьбы и нужно учиться просто принимать его жребий. К третьему курсу становится ясно, что это и не жребий вовсе, и это вообще ничто. В твоей жизни ничего по существу не изменится, как бы не выпали твои мыльно-рыльные в ящичке судьбы. Судьбы-то нет… Да, на третьем курсе мы уже не парились, а просто кидали бритвы и щетки, не глядя. И они даже чаще выпадали в ряд — при проверке. Стоишь и смотришь на эти четыре штуковины, как на четыре туза. Но ты уже не воспринимаешь это, как счастье, а просто, как курьез, игру.