Изгой

Это было очень похоже на то, что случилось на Соборной. Мне было 15, молодой, тощий, несуразный ублюдок. В черной кожанке, черных джинсах и кроссовках, слонялся, где попало и слушал Цоя, пока не прибился к революционерам. Они мутили восстание, хотели свергнуть Президента. За ними были политики, которые хотели изменить правила приватизации. Таких, как я там ждали. Мальчики не боялись смерти и увечий. Мы просто не понимали, что это такое. Даже самое реалистичное кино о войне не дает понимания необратимости последствий. Опытные инструкторы — мужики, знали, как нас раззадорить. Охренительные девчонки мне там улыбались впервые в моей жизни. В отличие от всего остального мира, где такие улыбаются только за деньги, эти были уже мотивированы, и улыбались тем, кто бесстрашнее всех кидался камнями в ментов, кто бросался на щиты, кто первым швырнул коктейлем молотова.

Водка и девочки, боевые знамена, кровь, адреналин — я стал героем, гордился собой, был готов отдать жизнь за победу. Нас погнали брать штурмом телецентр, чтоб вожди восстания могли обратиться к народу. Предполагалось, что мы закидаем камнями фасад, побьем стекла, протараним ворота грузовиками, и ворвемся внутрь. Генерал, который рулил там, считал, что гнать пацанву — хорошая тактика. С той стороны же нормальные мужики — стрелять по мальчикам не станут…

Был тоже октябрьский вечер, прохладно и ветрено. Я запомнил этот момент, как будто дернулась на секунду картинка, словно мимолетный глюк или скачок напряжения в сети. Что-то вроде тени мелькнуло над нами, как будто окружающий мир оказался отражением в воде. Ты это понял из-за того, что ветром чуть колыхнуло воду. Потом я много раз чувствовал этот момент безошибочно — момент, когда куда-то приходит Смерть. Да, тогда это было впервые. Наш молодой вожак застыл на месте и посмотрел на меня странными глазами, сказав: «Быстро, все валим отсюда, посмотри вокруг, кого увидишь наших — передай, чтоб бегом шли к метро». Я дернуля к одному, к другому, собирался уже бежать с ними, но увидел еще одного нашего, у самых дверей телецентра. Пересекся с ним взглядом и замахал рукой. Увидел, как прямо через его лицо прошла световая быстрая линия. Лицо лопнуло, а я почувствовал, как задрожал под ногами асфальт. Как будто в него со всей дури взялись забивать гвозди «Дннн! Днн!». Сверху беспорядочно летели белые, желтые, красные быстрые линии. Я так в детстве, когда не нравился рисунок в альбоме, резкими росчерками перечеркивал его красным.

Толпа метнулась прочь от здания телецентра, бежали, перепрыгивая упавших, спотыкаясь, падая. У меня со страху свело судорогой весь правый бок — спину, руку, ногу. Бежал, скособочившись. Перед глазами маячили, спины, пятки, пока все вдруг не исчезло…. Я сейчас лежал и силился вспомнить, почувствовал ли тогда боль. Что-то другое было. Ужас? Что-то другое. Неподходящее слово — удивление. Но самое подходящее из всех, что есть.

Потом мы стояли в каком-то неосвещенном длинном коридоре. Свет шел из окна далеко впереди, там, похоже, было раннее утро, когда солнце еще не взошло, и свет очень прозрачный и бесцветный. Мы, много-много парней, стояли друг за другом в этой полутьме, этом полусвете, в одних трусах, с серыми папочками в руках. Я видел уходящий вперед ряд худых плечей, сутулых спин, бритых затылков, торчащих ушей. Мимо нас проходили иногда тени в белом, кого-то трогали и уводили, у кого-то брали и разглядывали папочки. С лязгом оглушительно иногда открывались железные двери на тугих пружинах, и заводили новых, кого-то выводили.

Сбоку открылась тихо дверь в кабинет, оттуда полился теплый свет, и я вошел. За столом сидел кто-то в синем, над ним склонился светившийся, как лампа, полковник Маран — тот, что привел меня в то восстание. Круглое доброе лицо, с бородой и ясными карими глазами, постоянно улыбавшееся… Он что-то мычал, показывая на меня сидящему за столом, пока тот все четче проступал у меня перед глазами — полковник, летчик или типа того, в темно-синем кителе, светло-синей рубашке. Прямоугольное лицо, морщинистый лоб, серые твердые глаза, хитрая лыба, седые виски. Я ощутил, что вижу в деталях его кабинет — шкафы с книгами и папками, несвежий линолеум, тяжелые шторы на окнах. Ворох бумаг, фуражка и пепельница на столе…

И потом я уже помнил, как мы сидели на корточках на спортгородке. Нас было больше сотни — в новеньких пятнистых хэбэшках, скрипевших тяжеленных берцах, мы сидели под рукоходом и смалили по одной сижке на троих, оставляя друг другу, заодно знакомясь. «Бесплотные духи», нас тогда звали так, — тощие, бледные, всегда слегка напуганные. Да, точно, это был первый день в Джедайской Академии. Я много последних лет все пытался вспомнить, как же я попал на Хомланд. Теперь вспомнил.