Я не знал тогда и не мог знать, что Гобо уже три с половиной месяца сидел за решеткой: по подполью басков был нанесен ощутимый удар, многие члены ЭТА схвачены и брошены в мадридскую тюрьму. Но даже из тюремного замка Гобо был в состоянии узнать о моем прибытии и, подобно доброму самаритянину, отдать половину своего плаща мне, в том нуждающемуся. Когда-то моя страна поддерживала революционеров всего мира, и я, как ее уцелевший осколок, все еще мог рассчитывать на радушный прием в местах, которые для обывателя так и останутся белыми пятнами на политической карте. Именно оттуда, из этих непознанных, тайных мест начнет свое возрождение великая сила мировой революции, и тогда уже никто не сможет противостоять прекрасной идее объединения всех людей во имя одной-единственной цели – жизни. Я знаю, что многие не разделяют моих взглядов. Я никогда не вел образа жизни революционера, но, к счастью, гибкость дана уму именно для того, чтобы самостоятельно доходить до осознания добра и зла. И если зло мешает, его необходимо уничтожать. Либо оно само тебя уничтожит. Я один из тысяч невидимых борцов за эту идею, а моя страна все еще хочет стать державой номер один. И пусть это никогда и ни у кого не получалось, желающих осмелиться на попытку всегда будет предостаточно.
В Мадриде я пересел на поезд до Бордо, чтобы уже не выходить до самой Англии. Свинцовый чемоданчик пришлось выбросить, а его содержимое переложить в дорожную сумку: начиналась самая опасная часть моего путешествия, а лишняя тяжесть быстрым ногам не в радость.
Я снял номер в скверной маленькой гостинице в лондонском пригороде. Домишко, в котором она разместилась, был образчиком викторианской замшелости. Хозяин кичился тем, что в домишке во время войны находились разведчики, сумевшие победить немецкую «Энигму» – хитрую шифровальную машину подводного флота. Послушать хозяина, так именно в его клоповнике и свершилась победа. «За историю» хозяин драл лишних двадцать фунтов, зато на мой паспорт он даже не взглянул – слишком хорошо я знал эту историю про шифровальщиков, поддержал разговор, усыпил его бдительность, если она вообще была в этом толстяке, обладателе самодовольной физиономии и огромной, похожей на тыкву лысой головы, усыпанной веснушками.
– Сейчас мало кто интересуется тем временем, сэр. Вы, я вижу, человек начитанный. У меня такие часто останавливаются. Позвольте, я угадаю ваш род занятий? Вы учитель? Не отпирайтесь, я по глазам вижу, что попал в самую точку.
– Почти. Я был наставником в Кембридже. Развелся с женой и сейчас вот думаю подыскать себе что-нибудь в Лондоне, – вдохновенно сочинял я. – Но сперва отдохну немного, ведь нигде нет такой прекрасной осени, как у нас в Англии. Осенние прогулки, вот что нужно мне сейчас больше всего. Нервы после развода требуют покоя. Поэтому вы меня будете видеть лишь за завтраком и поздним вечером, остальное время планирую созерцать окрестности.
– Может быть, вам понадобится велосипед? У меня тут есть один, почти новый.
– О нет, я привык ходить пешком. Или ноги, или колеса, но больше двух, так надежнее.
– Вон оно как. Не поймешь вас, ученых людей.
– Дружище, когда человека понимаешь сразу – это значит, что он не очень умный собеседник.
Хозяин рассмеялся:
– Вот теперь я точно уверен, что вы ирландец по крови. Только вы, ирландцы, можете так заковыристо разговаривать.
Мне хотелось сказать ему «вам видней», но я плеснул на мельницу его самодовольства, подтвердив, что мать моя была ирландкой. Чего не придумаешь для хорошей легенды.
Комнатка была маленькой, угловой. Метров девять, не больше. Кровать, стул, стол, за тщедушной перегородкой совмещенные удобства. Первым делом я отодвинул квадрат подвесного потолка и спрятал футляр с полонием, затем, не снимая ботинок, лег на кровать и принялся думать, с чего можно начать.
«Кэмел» и «Столичная»