Изгои. Роман о беглых олигархах

Она права. Ах, как же она права! Если и впрямь бес может поселиться и овладеть человеком, то имя бесу – Отрицание. Отрицаем свои возможности, всю жизнь давая себе обещание начать с понедельника новую жизнь. И вот в один из понедельников, ранним летним утром кто-то из нас просыпается с ощущением, что вот он, тот самый день, который принесет осуществление желания обновления. Кто-то пружинисто вскакивает с кровати, ноги сами собой оказываются обутыми в кроссовки, пылившиеся без дела лет двадцать. Он бежит через поле, поднимаясь на возвышенность, и несется с нее, раскинув руки в неистовстве внезапно вспыхнувшей любви к человечеству. На пути его встречается озеро. Выскользнув из жарких одежд своих, он ныряет и, обожженный холодом, принимается грести резкими саженками. Подбадривает себя ухарскими вскриками. Вылезши на твердь, отряхивается, как собака, и с восторгом от нахлынувшего тепла натягивает одежду прямо на мокрое, голое тело. Парит над землей к дому, говоря себе: «Вот же оно! Наконец-то! Смог! Что ж я раньше-то? А хрен с ним, теперь-то я не боюсь, теперь все будет иначе. Жизнь, я буду любить тебя каждый день!» Он подбегает к подъезду, его сознание беззаботно отмечает приткнувшуюся неподалеку «Скорую помощь». Он не обращает никакого внимания, вместо лифта возносится пешком на свой этаж, входит в квартиру, наводненную расстроенно-деловитыми людьми. Никто из них его не узнает, он навеки стал невидимкой… Ах, как она права. Зачем вместо обычая делать себе хорошо мы выбираем обычай вкушать водку? Быть может, оттого что водка ненадолго лечит изнеможенную душу? Я теперь должен навсегда попрощаться с Олей. Вспомнить ее глаза – этого будет достаточно, чтобы вспомнить ее всю.

Глаза любимых женщин в случайном и счастливом сочетании блеска и формы действуют не сразу. Они как разрастающаяся в темноте вспышка света, которая в отсутствие хозяйки продолжает греть душу, слегка мучая ее. В молодости моя жена занималась бальными танцами, была смазливой стрекозой с египетскими глазами и загорелыми конечностями, а ее лопатки напоминали недоразвитые крылья ангела. Потом Олины глаза превратились в чистые драгоценные камни, открывающие свою суть, лишь если воспроизвести их в памяти. Вот тогда их брызжущий с граней жар шевелился и засыпал глаза теплым океанским песком. Но это в памяти, а в жизни ее глаза были невероятно прозрачной голубизны, оттененной черными, по-восточному огромными ресницами, и от каждого в сторону висков раскрывались веером тонкие, бесконечно милые морщинки. У нее были густые каштановые волосы и лоб ровный и высокий – очевидный признак ума, придававший ей еще больше очарования. Вообще, кроме, быть может, совсем маленьких, почти детских ладоней, в ней невозможно было найти хоть сколько-нибудь существенного изъяна, и я любил ее, пропуская мимо сердца ее колкости, не замечая железные углы ее характера. Был ли во всем этом какой-то смысл? А в чем-то он есть? В определенной степени эволюция смысла – это эволюция бессмыслицы.

С кладбища мы ушли, тесно прижавшись друг к другу, и больше я ни разу не обернулся в сторону ангела с зеленым лицом. Что было, то было, а сейчас, в настоящем, все двигалось к развязке.

Многие зрители терпеть не могут счастливых развязок. Чувствуют себя обманутыми, потому что судьбу не сломать и зло в порядке вещей. Камнепад, сель, лавина – все эти бичи человеков, замирающие в трех вершках над обреченным городом, ведут себя с неестественной безнравственностью. И я не любитель хеппи-энда. Чувствовал, что совсем скоро все начнет происходить очень быстро и вовсе не будет похоже на приключение в желтом школьном автобусе.

Вика не перебивала моих мыслей, зато в них совершенно бесцеремонно вмешалось неожиданное существо. Вдоль забора Норвуда исстари росли вязы, под вторым слева сидела белка. При входе был устроен небольшой питьевой фонтанчик, и раньше, чем я обратил внимание на ее движение, белка вскарабкалась на край фонтанчика и демонстративно принялась тереться мордочкой о его стальную трубку, при этом требовательно цыкая, словом, всячески привлекала к себе внимание. Я попросил Вику посмотреть, что сейчас будет, подошел и нажал на пуск воды. Белка принялась пить и пила, казалось, целую вечность, растворяя в себе новую порцию сублимированной жизни. Когда она закончила, у меня слегка занемел палец. Белка фыркнула, уж не знаю, чем это было: благодарностью или чем-то особенно беличьим.

– Ты добрый, – Вика подошла, и я с оторопью заметил, что она плачет. – Ты добрый, точно дошкольник из хорошей семьи. Хотя такие редкость.

– Знаешь, Вика, те, кто считает себя добряками, все сплошь и рядом посещают православную церковь. Она почти ничего не требует от совести взамен тех утешений, которые сулит.

– Не богохульствуй.

– А я и не…

– Нет, богохульствуешь. Оставь хоть это в покое. Многим там хорошо, и православие – лучший из русских обычаев.

Я подумал, что сказанное ею почти в точности продолжает мою недавнюю мысль насчет водки, и промолчал.