Изначальное

Монах же скороговоркой, как это бывало всякий раз, когда он не читал молитвослов (все время заикаясь), а «рождал» собственные псалмы, затараторил: «Огласи, Чистая Душа, слово в слово повторяя все, что услышишь от Сияющего Вечно, пусть и в своем нелепом, полудетском толковании и даже не находя подходящих определений тому, что буде услышано, возрадуйся и благодари, ибо оглашаемое тобой есть Слово Любви, идущее свыше, рожденное свыше и зовущее в мир горний, где и живет сама Истина, которую ищешь внизу, страшась взор свой обратить в высоту».

Монах открыл глаза, Иисус на кресте, все еще пряча лик, приоткрыл шею, подбородок и уста.

Вся жизнь Его прожита через Слово Божие, что слетало с этих губ неустанно, разбавляя бульон людского неверия и бездушия зернами истинной любви, как раскрашивают сверкающие звезды черноту ночных небес. Казалось, стены скромной кельи раздвинулись до пределов Вселенной, где самой заметной и яркой звездой осветилось Распятие. Монах не страдал психическими расстройствами, вызывающими галлюцинации, не мучали его также ночные кошмары, а молельные видения, о которых ему поведали в братии, оставались мечтой, недосягаемой, непостижимой, Божественной благодатью-наградой. Но вот сейчас что-то похожее происходило перед его широко раскрытыми глазами. Свечение Распятия было неравномерным, более яркими пятнами выделялись гвозди и место укола копьем, лик же Иисуса сиял столь ослепительно, что Монах боялся сжечь глаза, реши он взглянуть на него.

«Даруй, – прошептал молящийся восторженно, – о, Чистая Душа, себе сознание от Сияющего Вечно, сознание Безусловной Любви, тот пылающий цветок, что взял себе в дар Иисус, спускаясь из объятий Отца Небесного в дебри земного существования, ступая белоснежной сандалией Истины в вязкую грязь иллюзий. Оно, сознание Христа, взошедшего на крест и жертвующего свое тело нам в Дар, но взять его возможно, не прося между делом, но возжелав истово и искренне».

Сияние поднялось над распятием, и Монаху открылся Лик Спасителя, ясный, чистый, лишенный мученической гримасы. Иисус улыбался…

«Позволь Чистой Душе прикоснуться к Венцу Твоему, Сияющий Вечно, сколь ни был бы долог и тернист путь от меня к Тебе, и, даже если сейчас я на дне, позволь прикоснуться к Тебе, и пусть миг назад я был во грехе, позволь прикоснуться к Тебе, и, если сгореть суждено мне в огне, позволь прикоснуться к Тебе».

С каждым произнесенным словом Монах, вставши с колен, делал шаги к Распятию, подходя все ближе и ближе. Спаситель на Кресте озарял келью ровным, белым светом, над челом его сиял золотом Терновый Венец.

Монах смотрел на него, не отрываясь: «Это Бог, Отец Небесный, смотрящий и любящий, оберегающий сынов своих».

Он улыбался счастливо и безмятежно. Позволь прикоснуться к Тебе – повторяли его губы. Позволь прикоснуться к Тебе – стучало сердце. Позволь прикоснуться к Тебе – пела душа. Монах, вытянув трепетную руку перед собой, не чувствуя ни космического жара, ни ослепляющей сетчатку глаз яркости Света, в долгожданном экстазе коснулся указательным пальцем Сияющего над Спасителем Венца.

Младенец на руках Мадонны

Выживший

Из нашей фаланги в живых не осталось никого. Враг смел все восемь шеренг ревущим валом боевых колесниц, засыпал смертоносным градом дротиков еще сопротивлявшихся и завершил свою страшную работу, с остервенением насаживая на длинные копья едва шевелящиеся тела. Без малого полторы тысячи здоровых мужчин превратились в кровавое месиво, раздавленное, рассеченное, обездвиженное. Кроме одного.

Он стоял меж поверженных товарищей без единой царапины на теле, без единой вмятины на латах, без единой капли чужой крови ни на руках, ни на лице.

Мы все, парящие сейчас над собственными изуродованными оболочками, удивленно взирали на счастливчика, сумевшего в этой кошмарной мясорубке не просто выжить, но даже не испачкаться. Сей удивительнейший факт занимал наши души более, чем осознание произошедшей вокруг метаморфозы.

Мой сосед по «небесной» шеренге таращил белесые глаза на одинокую фигуру внизу, будто тот, обряженный в плоть, был привидением, а не мы. Его удивление, вперемешку с возмущением, начало перевешивать «раздувшиеся» глаза, и он, словно плохо сделанный поплавок, стал медленно задирать ноги вверх, переворачиваясь прозрачной головой с разрубленным на ней прозрачным же шлемом вниз, к земле, но спохватившись, замахал руками, как мельница, и, стабилизировав свое положение, занял место в шеренге, выдохнув: «Как это может быть?»

Болтающийся за его спиной во втором ряду обладатель торчащего из горла дротика скептически прохрипел: «Долго не задержится, вот-вот присоединится к нам».

– А он из какой шеренги? – спросил кто-то.

– Здесь стоял, справа, – отозвались из шестого ряда.

– Может, от страха потерял чего, да нагнулся подобрать, пока по нашим головам копыта стучали, – отпустил реплику солдат из четвертого ряда с характерным отпечатком на лбу, и вся шеренга дружно загоготала.