Изобличитель. Кровь, золото, собака

– А прибедняются-то! – фыркнул Мачей и пояснил Ахиллесу: – Эти пейзане, подпоручик, могли бы себе позволить экипаж не хуже, чем у дяди Казимира. Однако поскромнее стараются жить, понезаметнее, хитрованы пасторальные… Сейчас сами увидите, как начнут темными дурачками притворяться: «чаво», «чичас»… А ведь оба, как и третий, газеты с журналами выписывают, грамотной речью владеют…

Таратайка уже стояла у ворот, посреди которых на манер часового прочно обосновался дворник – как положено, здоровенный, бородатый, с метлой, толстенной ручкой которой можно было смертно ушибить волка.

Щелкнув худыми узловатыми пальцами, дядя Казимир сказал моментально возникшему за его плечом слуге:

– Скажи Пантелею, чтобы пропустил. Пешком, как всегда, пешком…

Слуга проворно, чуть ли не бегом направился к воротам, что-то коротко сказал дворнику, и тот дисциплинированно отступил в сторону. Прибывшие привязали лошадь к забору с той стороны ворот – как понял Ахиллес, «мужичью», даже зажиточному (арендаторы помещичьих земель не лаптем щи хлебают) дозволялось входить в усадьбу исключительно на своих двоих. То ли шляхетный гонор взыгрывал у дяди Казимира, то ли русская помещичья спесь (он все же, как ни крути, не столько польский шляхтич, сколько русский помещик), то ли все вместе. Двое, поднявшись на террасу, сняли картузы с лакированными козырьками и низко поклонились. Дядя Казимир барственно склонил голову в ответ, после чего пригласил к столу. Последовали отнекивания, новое приглашение и новые отнекивания – по мнению Ахиллеса, это был отработанный ритуал, как-то очень уж плавно, без малейших эмоций звучали слова.

Лишь после третьего приглашения гости уселись на принесенные слугой плетеные стулья – на самый краешек, поданный им чай пили крохотными глоточками, не тянулись за вареньем или медом – видимо, и это был ритуал.

Ахиллес разглядывал их с большим любопытством – в Сибири этой неприглядной разновидности человеческой породы почти что и не было, да и здесь попадались на глаза лишь пару раз – исключительно в Самбарске, он впервые оказался в здешней сельской провинции, если не считать прошлогодних маневров, но тогда ему, разумеется, было не до того, чтобы разглядывать аборигенов с этнографическим интересом.

Крепкие бородатые мужики лет за сорок, одеты прямо-таки классически для сельских жителей простого звания: поддевки, рубахи-косоворотки, как положено, навыпуск, шаровары и сапоги. Вот только поддевки из недешевого тонкого сукна, с отделанными бархатом карманами, да и шаровары не из домотканины, рубахи шелковые, подпоясанные не веревками, а шелковыми же витыми шнурками, лакированные сапоги «бутылками», часовые цепочки, правда, не золотые, а серебряные, но массивные (для крестьянина-бедняка часы – непозволительная роскошь).

Именовались эти персоны в деревне кулаками и мироедами (поскольку, как крыса в головке сыра, выедали изнутри крестьянский «мир», общину). Как бы ни прибеднялись, а руки выдавали – белые, пухлые, без единой мозолинки, не знавшие обычного крестьянского труда (у многих вообще не было своей земли, обходились арендованной).

Денежку они промышляли средствами, закону не противоречащими, но несколько дурно пахнущими: задешево скупали зерно у бедняков, или вовсе безлошадных, или собравших столь скудный урожай, что невыгодно было бы везти его на ярмарку – и сами на этих ярмарках продавали, понятно, дороже. Не гнушались и ростовщичества, давали безлошадным в аренду лошадей, отчего тоже имели немалую выгоду, они же держали лавки и кабаки. Полные хозяева здешней жизни, одним словом. Кто-то рассказывал Ахиллесу любопытную вещь: любой из кулаков без труда мог отгрохать где-нибудь на окраине села настоящие хоромы, но мироеды поступали совершенно по-другому: старались втиснуться посреди самых бедных домишек, пусть даже на пятачке, где построишь лишь тесную избушку. Причины были самые житейские: стоящие в отдалении хоромы очень даже свободно могли однажды ночью вспыхнуть ясным пламенем. А поджигать устроившегося «на пятачке» – неминуемо погорят и односельчане, для которых это будет полным жизненным крахом…

Гнусненький, в общем, народец, но выглядят благообразно…

Когда оба допили чай и поставили чашки на блюдце перевернутыми (в знак того, что больше чаевничать не хотят), дядя Казимир глянул на них с немым вопросом. Он словно бы изменился на глазах – несмотря на болезненное состояние, выпрямился, принял горделивую осанку, взор приобрел властность. Классическая картина – помещик изволит беседовать с мужиками, неважно, бедными или зажиточными. В Сибири этакую картинку из прошлого ни за что не удалось бы лицезреть – по причине полного отсутствия там помещиков. Так что Ахиллес смотрел во все глаза.

– Тут такое дело, барин, Казимир Янович… – приопустив глаза, начал тот, что сидел справа, неизвестно, то ли Пров, то ли Гордей. – Такое дело, что ничего не поделаешь… Короче говоря, землицу мы вашу более арендовать не намерены, вот и весь сказ. Решение наше твердое, обдуманное со всех сторон, и отступать от него не намерены, уж простите сто раз…