Изобличитель. Кровь, золото, собака

– Он самый. Приехал он вечером к себе на двор в жутком виде, трясся, зубами стучал, кричал, что за ним черти гонятся. Побегал недолгое время по дому, брякнулся на пол и отдал Богу душу. Доктор сказал потом – паралич сердца. Дома еще лежит, завтра похороны, как положено.

– Вскрытия не было?

– Как-то это на селе не в обычае, разве что уж явная уголовщина произошла. А здесь на нее никак не похоже. Удар[116], как доктор сказал. Вот родня на дыбки и встала: не дадим мертвого кромсать, не по-христиански это. Нет такого закона, чтобы их принудить, плюнули и отступились…

– Он тоже в Терешкинском конце жил?

– Нет, в Елисеевском.

– Вот что вы мне скажите, Иван Иннокентьевич… – промолвил Ахиллес задумчиво. – В случае чего, найдется у вас достаточно власти и возможности, чтобы вскрытие все же провести?

Ненадолго задумавшись, пристав сказал уверенно:

– Если кое-чем прижать родню, то, пожалуй, найдется и власть и возможность. Общего бунта это никак не вызовет, не в Средневековье живем, двадцатый век на дворе, это даже на селе ощущается порой… Даже если узнают…

– Категорически мне не хотелось бы, чтобы узнали, – сказал Ахиллес. – Можно ли сделать так, чтобы вскрытие проведено было ночью, в глубочайшей тайне? Это не моя прихоть, это необходимость.

– Ну если так – постараюсь обеспечить, – решительно сказал пристав.

– Где он был в тот вечер, известно?

– Совершенно неизвестно, – сказал пристав. – Никто ведь следствия не вел…

– Вы говорили, что провизор ваш – химик с университетским дипломом… – сказал Ахиллес задумчиво. – Сможете привлечь его к делу? И уговорить не болтать потом?

– Думаю, без особенного труда. Это что же, началось самое настоящее следствие? – спросил пристав с нескрываемой радостью.

– Оно самое, – усмехнулся Ахиллес.

– Значит, подозреваете…

Они посмотрели друг другу в глаза.

– Подозреваю, – кивнул Ахиллес.

– Была тут у меня схожая мысль… – сказал пристав. – Даже с агрономом с агрономической станции советовался – есть у нас агрономическая станция, единственная в уезде. Грешил на спорынью[117] – знаете, как с ней порой обстоит? Ну вот… Только агроном мои умозаключения опроверг – из зерна нынешнего урожая еще никто хлеба не молол, я справлялся…

– Теперь далее… – сказал Ахиллес. – Меня крайне интересуют два человека. Зовут их Пров Семеныч и Гордей Степаныч, тоже из кулаков, арендовали у Лесневского землю наравне с Капитановым, только меньшие части…

– Оба мне прекрасно известны.

– Я их видел, обоих, – сказал Ахиллес. – Но решительно не запомнил, кто из них кто. А оказалось, мне необходимо это знать…

Он постарался как можно тщательнее описать приставу того из визитеров, что выглядел более нерешительным, лишенным той напористости, что была свойственна второму.

– Это не ребус, – усмехнулся пристав. – Гордей Степаныч Калитурин, вылитый.

– У вас найдется чем его прижать?

– Ну, на такую-то публику у меня всегда что-то да найдется… Что, допросить его? А на предмет чего?

– С вашего позволения, допросил бы его я, – сказал Ахиллес. – Потому что знаю то, чего вы пока не знаете… Это возможно?

– Как вам потребуется! – энергично воскликнул пристав. – Коли уж пошло настоящее следствие… Если угодно, я прямо сейчас пошлю стражника и велю доставить.

– Неплохо было бы.

Пристав вышел стремительным шагом и очень быстро вернулся:

– Отправил я Панкстьянова, моментом доставит, у него не побрыкаешься, будь ты хоть Калитурин, хоть Варламов… Быть может, перейдем в самое удобное для следствия место? У нас на селе съезжей избы[118] нет, не город, но становая комната имеется, выполняющая совершенно те же функции, и даже более того. Гордей Степаныч – не великой храбрости экземпляр, атмосфера на него особенно подействует…

Вскоре Ахиллес понял, что это за странноватый домик на подворье пристава, который он увидел, едва подъехав: флигель не флигель, да в селах и нет такой городской придумки, как флигеля, – но и на амбар или летнюю кухню как-то решительно не похож. Не на всех, но на некоторых окнах прочные решетки совершенно на манер тюремных. Действительно, сельская съезжая… И именно что «более того» – в углу расположилась длинная и широкая, основательно сработанная деревянная скамья, а в другом стояли шеренгой заботливо приготовленные заранее пучки розог. Имелся еще грубо сколоченный стол и несколько табуреток. Пристав выбрал две попрочнее, предложил усаживаться Ахиллесу и уселся сам.