Изобличитель. Кровь, золото, собака

– Могу вас заверить, не забыт и пристав… и даже ваш денщик, который вскоре получит медаль «За усердие» – ну, не золотую, конечно, к которой представлен пристав, однако серебряную. – Он тонко улыбнулся. – Его величеству очень понравилось, что среди отличившихся не только офицеры, но и простой русский солдат, опора трона… Как вы думаете, не забрать ли нам его к себе, когда отслужит действительную? Судя по всему, что я о нем знаю, хваткий малый, немного подучить – и готовый агент…

– Вот уж не знаю, что он решит, – сказал Ахиллес. – Собственно говоря, и мне еще следует как следует подумать, прежде чем принять столь важное, меняющее всю жизнь решение…

Никодимов улыбнулся – широко, открыто, – и Ахиллес понял, что ему крайне симпатичен этот человек, о чьем существовании он еще не подозревал всего три четверти часа назад.

– Ахиллес Петрович, вы что, еще не поняли? – улыбаясь, спросил Никодимов. – Вы уже приняли решение, только пока не отдаете себе в этом отчета. Но то, что я читаю в ваших глазах, позволяет заключить, что я не ошибся. Вы уже приняли решение. Вы будете поступать в сыскную.

И Ахиллес с нешуточным удивлением вдруг понял, что собеседник прав: он уже принял решение, но осознал это только сейчас.

– Да, вы правы, – сказал он. – Я согласен.

– Вот и прекрасно, – с некоторым, как показалось Ахиллесу, облегчением сказал Никодимов. – Думаю, теперь самое время попросить у вас рюмку коньяка…

Ахиллес наполнил лафитники. В голове у него все еще был совершеннейший сумбур: многое, в том числе сама жизнь, изменилось столь внезапно, кардинальнейшим образом, что привыкать к этому, он чувствовал, придется еще долго.

– За вашу успешную службу на новом месте, Ахиллес Петрович!

Они чокнулись и выпили.

– Быть может, у вас есть какие-то просьбы?

– Не знаю, стоит ли называть это просьбой… Понимаете, Петр Нилович, в расследовании дел Качурина и Сидельникова принимал определенное участие местный околоточный надзиратель. Человек относительно молодой, смышленый… и, на мой взгляд, имеющий определенные способности к сыскной работе. По-моему, он заслуживает чего-то большего, чем его нынешний пост.

Никодимов без малейшего удивления вынул записную книжку и вечное перо:

– Назовите его фамилию.

Услышав знакомое царапанье, Ахиллес крикнул:

– Входи!

Вошедший Артамошка открыл было рот, но с большим сомнением покосился на Никодимова. Промямлил:

– Дела некоторым образом служебные…

– При этом господине можно, – кивнул Ахиллес.

Физиономия денщика была изумленной до предела.

– Только что приходил денщик подполковника Лаша, ваше благородие. И уже не свысока взирал со всем тихим презрением, как в прошлый раз, а, наоборот, так юлил, словно я фельдфебель, а то и сам подполковник. Сказал, что домашний арест снимается и с вас, и с меня, и вообще о нем лучше забыть, как и не было. Чудеса в решете…

– То ли еще будет, Артамон, – сказал Ахиллес, улыбаясь. – То ли еще будет…

Как провожают пароходы

Начало ноября, в отличие от прошлогоднего, выдалось холодным, сырым, исполненным промозглого холодка. Деревья давно сбросили последние листья, куда ни глянь, повсюду стояли унылые грязные лужи – следы частых в последние две недели дождей, пару раз уже оборачивавшихся вихрем снежинок. Правда, они всякий раз таяли, долетая до земли уже каплями воды. Небо затянуто непроницаемой серостью, и совершенно непонятно было, то ли оно вновь разразится холодным дождем, то ли обойдется. И широкая гладь Волги, вся в морщинках и ряби, была серой. Порой налетал, всякий раз с другой стороны, противный зябкий ветерок.

Одним словом, омерзительная стояла погода. В такую погоду кто впадает в легкую меланхолию, кто попивает водочку. Однако у Ахиллеса настроение было преотличнейшее, гораздо больше соответствующее ясной погоде, светлому и теплому летнему дню.

Он курил, неторопливо прохаживаясь у сходней, перекинутых на борт «Русалки». До отхода оставалось еще много времени, и последние пассажиры тянулись на борт не спеша, а те, кого провожали, прощались тоже не спеша. Вот и Ахиллес нисколечко не тревожился, что его провожающие опоздают.

На шинели у него поблескивал новехонькой красной эмалью, золотыми двуглавыми орлами, золотыми полукружьями меж раздвоенных концов креста, золотыми шариками на концах орден Святого Станислава третьей степени – своеобразный трофей, взятый у поляков и включенный в российскую наградную систему после разгрома первого польского мятежа.

Конечно, орден стоял в этой системе на последнем месте, этакий орден-прапорщик, да и был не императорским, а царским[134], что чуточку пониже. Но для Сабурова он был первым, и чувства, которые он испытывал, может понять и разделить лишь тот, кто сам получал свой первый орден.