Изобличитель. Кровь, золото, собака

– Вы будете подпоручик Сабуров? Письмецо к вашей милости. – Он подал Ахиллесу небольшой запечатанный белый конверт и добавил на извозничий манер: – Прибавить бы надо, барин…

Чуть подумав, Ахиллес достал из кармана бриджей мелочь, выбрал серебряную полтину и показал ее огольцу «решеткой»[50], тот непроизвольно протянул было руку, но Ахиллес проворно отвел свою:

– Денежки заработать надобно… Кто дал письмо?

– Барышня, – без запинки ответил мальчишка. – На Пироговской. Адрес назвала и велела – подпоручику Сабурову в собственные руки… Хорошая барышня, двугривенный дала, могла бы и гривенник…

– Какая она из себя?

– Такая… – Гонец призадумался. – В платье. Вот цвета я не знаю, господский какой-то цвет…

– Нет, ну какая она из себя?

– Ну, такая… – Он изобразил обеими руками в воздухе непонятные фигуры, нахмурил лоб в раздумье, просиял. – Прелестная, вот! Прелестная вся из себя.

– Ого! – сказал Ахиллес. – Где ты такие словеса слышал, отрок?

– Я в начальной школе три года учился, – сообщил отрок. – Пока батьку за водку с заводика не выперли, – и добавил со взрослой рассудительностью: – Вот и пришлось пойти по жизни, копеечку где-нито зарабатывать. Нам учительница сказки читала, а там что ни царевна или княжна – прелестная да прелестная.

– Ладно, – сказал Ахиллес. – Ну а волосы какого цвета? Глаза? Уж цвета волос и глаз чисто господскими никак не назовешь.

– Оно так… Волосы… Как солома, только позолотистее. А глаза… мышиного цвета.

– Тьфу ты! – сказал Ахиллес. – Серые, что ли?

– Как есть. Посветлее чуть мышиной шкурки и какие-то не такие – все ж не шкурка, а глаза…

Ясно было, что более никаких деталей из него не выудить. А посему Ахиллес отдал юному постиллиону[51] честно заработанную полтину и вернулся во флигель. Там он первым делом по примеру Шерлока Холмса понюхал конверт – пахло хорошими дамскими духами. Он не был Шерлоком Холмсом и потому не мог с уверенностью назвать их марку, но осталось впечатление, что с этим тонким ароматом уже где-то сталкивался, возможно, и не однажды.

Вскрыл конверт ножом для бумаг, бронзовым, с изображением Льва Толстого на рукоятке (нельзя сказать, чтобы в армии писателя этого читали, но уважали за славное прошлое артиллерийского офицера, участника защиты Севастополя). Достал сложенный вдвое листок веленевой бумаги, раскрыл, прочитал, потом еще раз, медленнее. Какое-то время сидел, глядя перед собой в нешуточной задумчивости.

«Дорогой Ахиллес Петрович!

В случае, если вы не заняты служебными делами, жду вас в четыре часа пополудни у входа в городской сад. Верю, что вы обязательно придете, если не будет уважительных причин не явиться.

Ванда Лесневская».

Это был ребус…

С одной стороны, подобные розыгрыши были вполне в духе компании «трех мушкетеров» – Тимошина сотоварищи. Почерк, с первого взгляда видно, женский, но это еще ни о чем не говорило – они и в прошлых случаях находили какую-нибудь грамотную девицу, пущего правдоподобия ради, чтобы у жертвы не возникло ни малейших подозрений.

Не далее как этой весной они умудрились разыграть самого Зеленова, давно и безуспешно осаждавшего одну замужнюю красавицу из дворянского сословия. Красавица, нужно отметить, не отличалась, в общем, строгостью нравов, но персонально Зеленову с ней решительно не везло – по каким-то своим причинам оставалась глуха ко всем ухаживаниям, букеты отсылала прочь, на пылкие записки не отвечала.

И вот однажды босоногий мальчишка принес Зеленову надушенный конвертик, на котором имени адресата не значилось, как и на полученном Ахиллесом. Большей частью письмо являло собою прозаический переклад письма Татьяны Лариной к Онегину, а остальное было взято троицей из какого-то французского любовного романа.

В расположенную верстах трех от города Троицкую слободу, где сменившая гнев на милость красавица назначила свидание, Зеленов примчался за четверть часа до условленного срока, его кучер гнал известную всему городу пару каурых чуть ли не галопом. Во вполне респектабельном заведении, летнем ресторане «Фонтенбло», Зеленов просидел в одиночестве за столиком добрых полчаса, то и дело поглядывая на свой роскошный золотой «Мозер», барабаня пальцами по столу, выказывая другие признаки нетерпения. Трое офицеров, мирно сидевших в уголке за парой бутылочек шустовского нектара, вроде бы не обращали на него ни малейшего внимания, и уж тем более он на них внимания не обращал.

По истечении получаса на крытую террасу ресторана поднялся очередной босоногий Гаврош и вручил другое письмо, резко отличавшееся по содержанию и даже проиллюстрированное. Там был довольно искусно изображен кукиш, а ниже стояло: «Крайне опрометчиво бывает полагать себя роковым соблазнителем, не знающим поражений». На сей раз почерк был мужской – чтобы не осталось никаких неясностей.