Изобличитель. Кровь, золото, собака

Развод, чисто церковное мероприятие, в Российской империи получить крайне трудно, дело может тянуться годами. Однако на каждый замочек есть свой ключик. Все в изрядной мере облегчается при доказанном прелюбодеянии одного из супругов. Что еще важнее, чиновники духовной консистории «барашка в бумажке» обожают не меньше, чем их коллеги «мирских» департаментов. А деньги у супруги прелюбодея имелись, и не такие уж малые…

Перспективы перед незадачливым прелюбодеем замаячили самые печальные. Он вполне мог форменным образом оказаться на улице, да к тому же лишенный права, как прелюбодей, вступать в брак вторично (в свое время та же беда настигла не кого-нибудь – «короля русского сыска Ивана Дмитриевича Путилина) – а то и подвергнуться церковному покаянию, не самой легкой и приятной процедуре. И, конечно же, потерять репутацию безвозвратно…

Денег таких у него не было. Отчаянные попытки занять их у знакомых и даже под вексель у ростовщика успеха не принесли. Собрать за месяц такую сумму взятками было бы нереально…

Порой собственными глазами с удовлетворением наблюдавшие за объектом злой шутки «три мушкетера» были людьми, в общем, не злыми и уже через неделю дали обратный ход, не без оснований опасаясь, что прелюбодей, придя в вовсе уж крайнее расстройство чувств, лишит себя жизни, а брать такой грех на душу никому не хотелось. И потому на восьмой день розыгрыша чиновник получил очередное письмо, где была изображена ухмыляющаяся рожа, а пониже твердым мужским почерком написано: «Впредь блуди осмотрительней, поганец, а то и вправду попадешь в неприятности», и подпись: «Смиренная сестра Мизогения»[53].

Супружница так ничего и не узнала, но эту историю шутники в тайне не держали, отнюдь, так что она распространилась достаточно широко…

Одним словом, Ахиллесу следовало ожидать чего угодно. Чересчур поверхностное описание таинственной незнакомки еще ничего не доказывало и не опровергало – кто им мешал отыскать сообщницу с глазами и волосами описанного цвета? Ванда – не единственная в Самбарске златовласая сероглазка. «Три мушкетера» могли специально подыскать именно такую для пущего правдоподобия.

Ахиллес прекрасно помнил ландшафт примыкающей к городскому парку местности. Справа от входа, если стоять спиной к нему, поднимается возвышенность с проложенной по ее склону мощеной тропинкой для гуляний, и есть там скамейка, откуда можно наблюдать за входом в парк столь же комфортабельно, как за театральной сценой – из ближней ложи. От стоящего у входа скамейку надежно скрывает живая изгородь из высоких, буйно разросшихся кустов, за которыми давно никто не ухаживает – зато сверху вход в сад как на ладони. И может оказаться так, что именно на этой скамейке расположится троица шутников, весело наблюдающих, как Ахиллес нетерпеливо расхаживает у входа. Шутка получится ничуть не злая, безобидная, за которую и сердиться-то нет причин…

Если рассмотреть вторую вероятность: записку писала сама Ванда, подходящая под описание мальчишки, – золотые волосы, серые глаза.

Увы, в этом случае тоже нельзя исключать, что Ахиллес столкнулся с розыгрышем, опять-таки беззлобным, но чувствительным для самолюбия.

О Ванде в Самбарске сплетничали мало – не было поводов. С полгода назад промелькнул, правда, слушок, будто она по-взрослому ответила благосклонностью на ухаживания приехавшего в отпуск навестить родственников блестящего петербургского гвардейского гусара, но не получил особого распространения и как-то незаметно потух. Ну, еще иные гимназисты старших классов хвастались одноклассникам, будто сумели сорвать пару-другую поцелуев у красавицы-полячки, но подобное бахвальство, чистейшей воды вранье, водится за великовозрастными лоботрясами старших классов, наверное, всех без исключения российских гимназий (в том числе уж безусловно той, которую закончил Ахиллес).

Ванда была острой на язычок, но вот склонности к подобным розыгрышам за ней никогда не замечали. Ну что же, могла и развлечься новой забавой. Разница с предыдущей версией лишь в том, что в этом случае на скамейке будут сидеть не Тимошин с верными сподвижниками, а Ванда с подружками. А значит, разница невелика…

И все же, все же… Ахиллес ничего не мог с собой поделать. Тимошин, чтоб ему пусто было, тем разговором над рекой будто залил в душу некое ядовитое зелье, нарушившее прежний ход мыслей и чувств. Поддавшись искусительному совету, он посмотрел на Ванду как на женщину…

И перед ним открылась некая бездна, куда ухнуло здравомыслие, а на смену ему появились кружившие голову и бросавшие то в жар, то в холод переживания, в которых он не мог толком разобраться. Он не знал, была ли это любовь, но твердо знал другое: никогда в жизни он больше не сможет относиться к Ванде равнодушно. И никогда не сможет выбросить ее из своих мыслей, какое-то место в сердце ей отведено. Быть может, это и была любовь? Он не знал и совершенно не представлял, что ему желать. А уж при попытке представить Ванду в своих объятиях в голове поднималась такая буря, что становилось страшно за здравый рассудок.

И вот теперь эта записка…