Изобличитель. Кровь, золото, собака

– Да уж наверняка… И все равно, решил я за ним поглядеть – вдруг да сыщется нечто такое, из-за чего его можно будет за цугундер взять? Или просто, коли уж ничего другого не выходит, напакостить. Он же сейчас без работы ходит, а сбережения вряд ли имеются – наверняка все на девицу тратил, это ж не прачка и не белошвейка, ей букеты и презенты нужны соответствующие. Доченька самого Истомина, к роскоши привыкла… Я вашим дядиным методом, конечно, не владею, но сообразительность есть, куда ж в купеческом деле без нее? Вот я и подумал: а что он будет делать? И по всему выходило: делать он будет то, что лучше всего умеет. То бишь попытается наняться приказчиком на хорошее место. Никто ж не знает, по какой причине он от меня ушел, прежняя репутация при нем, да и девица, кто ее знает, может какую-нибудь протекцию оказать… Я, с вашего позволения, еще и ту, что ясной пташечкой…

Он налил себе до краев и осушил, как два предшествующих раза, – одним богатырским глотком. Достал папиросу и стал ее разминать.

– И что же придумали? – нетерпеливо спросил Ахиллес.

Ему и в самом деле стало любопытно: что такого мог придумать Митрофан Лукич, неожиданно подавшийся в сыщики?

– Да вот прикинул и подумал… Короче говоря, дядиным методом не владею, а вот что такое слежка, собственным разумением понять нетрудно. И напустил я на него Кольку, велел последить за отдельную плату. Ну, Колька и рад: по улицам болтаться приятственней, чем в лавке трудиться, да вдобавок за это еще и деньга будет… Только решил я, рассудивши так и этак, слежками не баловаться, а поступить проще: пан или пропал. Послал Кольку к нему домой. Чтоб напустил турусы на колесах: мол, он тоже хочет от меня, иксплуататора и сквалыги, уходить, только не знает, куда податься. Вот и пришел порасспросить: может, Качурин что подскажет? Откуда Качурину знать, рассказал я двум другим, почему его уволил, или нет? Если не знает, тут можно и узнать что-то полезное. Ну, скажем, что Качурин уже куда-то устроился на хорошее место. Я бы тогда пошел к хозяину – может, это даже оказался б и кто знакомый – да обсказал, что за гадюка к нему приползла. Ну а дальше, как частенько бывает, слушок пополз бы сам по себе – что Качурин чрезмерно на руку нечист. И гнали бы его отовсюду поганой метлой, и осталась бы ему одна дорожка – в пристанские босяки или там бурлаки, что тоже не сахар и не бланманже. А обернулось так, что у Кольки, а потом и у меня в зобу дыханье сперло…

Он замолчал и налил себе еще – очень похоже, столкнулся с чем-то его потрясшим. Поборов нетерпение, Ахиллес ждал.

– Короче говоря, пришел Колька в его домишко – и челюсть у него отпала до пупа… У него дома Варенька Истомина хозяйничает как ни в чем не бывало. Самовар раздувает, хоть и неумело – кто б ее учил, в родительском-то доме? И ведь что? И прическа у нее, какую замужние дамы носят, и колечко на пальце – как есть обручальное. И у Качурина колечко. И сияет он, как новенький полтинник, пыжится перед Колькой до невозможности. Вежливо так просит Вареньку на стол собрать, коли уж старый друг в гости нагрянул, «любимой» именует, а она и тает… Короче говоря, сели они с Колькой за бутылочку. Качурин и говорит: вот, Коля, моя законная супруга, мы два дня как обвенчались. Колька, парень хваткий, попытался выведать: что да как, да в какой церкви? Только Качурин так и не сказал. А Варенька поддакивает, ну как же, обвенчались самым законным образом, со священником и кольцами, а поскольку дело деликатное, решили огласки не устраивать и свадебное застолье не накрывать. Потом, мол, объявят, когда придет тому время. Ну, Колька еще посидел-посидел, понял, что ничего больше не добьется, поздравил молодых, ушел и побежал ко мне. Вот такие сюрпризы…

– Да уж, – сказал Ахиллес, не на шутку удивленный. – Сюрпризы, надо сказать, ошеломительные…

– Ахиллий Петрович, я вам точно говорю: они и впрямь обвенчались. В Российской империи такими вещами не шутят, можно и перед судьей предстать очень даже свободно… Обвенчал их кто-то…

Ахиллес сердито поморщился: