Изображая, понимать, или Sententia sensa: философия в литературном тексте

Все в России ждали черта, об этом писали не раз, особенно Булгаков, который нарисовал Советскую Россию епархией дьявола. Все это традиционная христианская, или даже манихейская, схема: зло и добро. Эренбург предлагает нечто совсем иное: небытие, ничто. Это восприняли как шутку, чему давал основание иронический текст романа-трактата. Но Эренбург показывает относительность всей системы ценностей – и старых, и новых. Он, как Эйнштейн, взглянул на мир с точки зрения иной вселенной.

«Я ждал быстрой расправы, насмешек, может быть, традиционных когтей, а может, проще, повелительного приглашения следовать с ним в такси. Но мучитель проявлял редкую выдержку. Он сел за соседний столик и, не глядя на меня, развернул вечернюю газету. Наконец, повернувшись ко мне, он приоткрыл рот. Я встал. Но далее последовало нечто совершенно невообразимое. Негромко, даже лениво как-то, он подозвал официанта: “Стакан пива!” – и через минуту на его столике пенился узкий бокал. Чёрт пьет пиво! Этого я пережить не мог и вежливо, но в то же время взволнованно, сказал ему: “Вы напрасно ждете. Я готов. К вашим услугам. Вот мой паспорт, книжка со стихами, две фотографии, тело и душа. Мы ведь, очевидно, поедем в автомобиле?..” Повторяю, я старался говорить спокойно и деловито, как будто речь шла не о моем конце, ибо сразу отметил, что мой черт темперамента флегматического.

Теперь, вспоминая этот далекий вечер, бывший для меня путем в Дамаск, я преклоняюсь перед яснозоркостью Учителя. В ответ на мои маловнятные речи Хулио Хуренито не растерялся, не позвал официанта, не ушел, – нет, тихо, глядя мне в глаза, он промолвил: “Я знаю, за кого вы меня принимаете. Но его нет”. Слова эти, не слишком отличавшиеся от обычных наставлений лечившего меня доктора по нервным болезням, тем не менее показались мне откровением (курсив мой. – В. К.) – дивным и гнусным. Все мое стройное здание рушилось, ибо вне чёрта были немыслимы и “Ротонда”, и я, и существовавшее где-то добро» (223).

Эренбург описывает себя, как слабого, мелкого и т. д., он рисует своего героя через свою биографию. Не важно, какой еврей, важно, что еврей. Он и автор, и герой, это существенно. Поскольку среди семи учеников Хуренито – все люди разных культурно-национальных ментальностей: немец, француз, итальянец, русский, достаточно абстрактный негр, американец и еврей. Кроме еврея все достаточно условны и литературны, хотя ярки и впечатляющи. Но понимаешь, что все они не увидены изнутри. Образ еврея тем более мог бы выглядеть сомнительно, слишком много коннотаций с ним связано. Однако биографизм героя делает этот образ вполне правдоподобным и художественно более живым, чем другие персонажи. Это отметил Замятин, как всегда лаконично, но точно: «В “Хуренито” – очень удачен прием введения автора в число действующих лиц»[636].

Только еврей Эренбург понимает, что он вступает в контакт с Учителем, проникающим своим разумом сквозь время и пространство, только он называет себя учеником: для мистера Куля он гид, для мсье Дэле компаньон, для Эрколе Бамбучи Хуренито богач, нанявший Эрколе как гида, и т. д. И только еврей Эренбург называет себя Учеником: «Я буду вашим учеником, верным и старательным» (226). Ему дано прозревать высший смысл. Так двенадцать галилейских рыбаков вдруг назвали себя учениками Того, над Кем смеялась толпа, почувствовав его неотмирность. Но Хуренито другой. Учитель мыслил веками, народами, не сегодняшним и не завтрашним днем, но вовсе не считал себя Спасителем. Не считал, потому что высший этаж мироздания казался ему пустым, иначе не был бы мир этот столь бессмыслен.

Мы все помним страшные обвинения, предъявленные Богу Иовом, потом повторенные Иваном Карамазовым. Хуренито удручала бессмысленность всех мировых событий, они могли быть чудовищны, ужасны, смешны и нелепы, чехарда войн и революций, но он не видел в них высшего смысла. Он пришел свидетельствовать об исчезновении трансцендентного начала в мире. Это все же нечто иное, нежели ницшевское утверждение, что Бог умер. Бога не было, но мир полон иллюзий, вер, идеологий, которыми человечество загораживается от ужаса бытия, чтобы хоть как-то обуютить свой кусочек мироздания. Но дело в том, что этот уют порой чреват мировым ужасом.

Не забудем, что наступавший век назвали веком идеократий, которые структурировали тоталитарные системы, определяя ценностные ориентиры новых деспотий. Возможна ли теология после Освенцима? – задавали вопрос западные мыслители и богословы. Ответы были, но вопросы Ивана Карамазова оставались без ответа. Более того, поэтически усиливались. На ужас Второй мировой было проклятье Божьему миру от русской поэтессы Марины Цветаевой.

О, черная гора,
Затмившая – весь свет!
Пора – пора – пора
Творцу вернуть билет.

…………………………..

На твой безумный мир
Ответ один – отказ.

15 марта – 11 мая 1939