Изобретение Мореля. План побега. Сон про героев

Она замолчала, спокойно улыбаясь. Гауна уложил ее на диван, склонился к ней. «Это зверек, бедный зверек, – подумал он. – Вблизи она так хороша». Он нежно поцеловал ее в лоб, в веки, в губы.

– Пойдем к твоему отцу, – сказал он потом.

Клара продолжала лежать, не открывая глаз. Наконец она медленно поднялась, подошла к зеркалу, чуть улыбнувшись, посмотрела на себя. «Ну и вид!» – воскликнула она, тряхнув головой. Слегка привела себя в порядок, тронула прядь на лбу Гауны, подтянула ему галстук, взяла за руку и постучала в дверь к отцу.

– Войдите, – отозвался голос Табоады.

Колдун лежал в постели; его рубашка, распахнутая на груди, была такой широкой, что по контрасту сам он казался особенно маленьким и щуплым. Его седые волосы большими волнами обрамляли высокий и узкий лоб и в благородном беспорядке падали назад. Простыни сверкали безупречной белизной.

– Какой дождь, а? – заметил он, гася сигарету в пепельнице, стоявшей на ночном столике.

– Прямо ливень, – подтвердил Гауна.

В комнате царила смесь безразличия и претенциозности, неприятный бедняцкий разнобой – быть может, из-за отсутствия вкуса, этакая нагота, несовершенная, но суровая, какую нечасто встретишь внутри и снаружи аргентинских домов, и в селениях, и в городах. Кровать Табоады была узкая, железная, выкрашенная в белый цвет, а ночной столик – тоже белый – деревянный и совсем простенький; в комнате стояло три венских стула, у стены – маленькая кушетка с одной боковой спинкой, обитая кретоном (когда Кларе было четыре-пять лет, она была обита плетеной тканью); на угловом столике угадывался телефон, накрытый тряпичной куклой-негритянкой (вроде тех кур, какими накрывают чайники); на современном комоде из кедра с черными блестящими ручками красовался цветок, который в хорошую погоду был розовым, а перед дождем становился голубым, коробочка, выложенная ракушками и перламутром, с надписью «На память о Мар-дель-Плата», фотография в бархатной рамке, вышитой бисером, изображавшая родителей Табоады (старомодных людей, конечно же, менее культурных, чем их сын, но гораздо культурнее, чем родители всех его соседей), и книга в тисненом кожаном переплете – «Симуляторы таланта в борьбе за жизнь» Хосе Инхеньероса.

– Все это, – объяснил Табоада, заметив, с каким любопытством рассматривает Гауна предметы на комоде, – принесла мне Клара. Бедняжка совсем меня избалует такой массой подарков.

Девушка вышла из комнаты.

– Как ваше здоровье, дон Серафин? – спросил Гауна.

– Ничего, – ответил Табоада, затем, улыбнувшись, добавил: – Но на этот раз Клара испугалась. Теперь она не дает мне вставать с постели.

– Да и к чему? Отдыхайте. Пока другие работают, вы лежите себе на кровати, курите и почитываете газету.

– Ты хочешь сказать, на ложе терпения; впрочем, это неважно. Угадай-ка, что она сделала, – продолжил Табоада смеясь: – Эта девочка совсем меня с ума сведет. Только никому не говори: она привела врача и заставила меня его принять.

Гауна посмотрел на него с любопытством и серьезно заметил:

– Поберечься никогда не мешает. И что же сказал врач?

– Когда мы остались с ним вдвоем, он сказал, что мне нельзя оставаться зимой в Буэнос-Айресе. Но об этом Кларе ни слова. Мне не нужны здесь учителя и командирши, которые будут решать, что мне делать.

– А вы что решили?

– Не обращать на них внимания, сидеть в Буэнос-Айресе, где я прожил всю жизнь, а не шататься, как неприкаянная душа, по горам Кордовы, перенимая тамошний говор.

– Но дон Серафин, – вежливо возразил Гауна, – ведь это для вашей же пользы.

– Нет, приятель, брось меня уговаривать. Я уже менял – или думал, что менял – чужие судьбы. Пусть моя собственная идет сама по себе, как ей вздумается.

Гауна не мог настаивать, потому что вернулась Клара. Она вошла с подносом и подала им кофе. Они заговорили о свадьбе.

– Мне придется пригласить доктора Валергу и ребят, – намекнул Гауна.

Как всегда, Табоада возразил:

– Доктора каких наук? Оставь пожалуйста… Все, что он умеет, – это нагонять страху на детей и на слабоумных.

– Как вам угодно, – ответил Гауна, не обижаясь, – но мне придется его пригласить.

– Лучшее, что ты можешь сделать, Эмилито, – вкрадчиво сказал Табоада, – это порвать со всеми этими людьми.

– Когда я с вами, я думаю, как вы, но они – мои друзья…

– Не всегда можно сохранить верность. Наше прошлое, как правило, – сплошной позор, и нельзя быть верным прошлому за счет измены настоящему. Я хочу сказать, что нет ничего хуже, чем не прислушиваться к своему внутреннему голосу.

Гауна не ответил. Он подумал, что в словах Табоады есть доля правды, а главное, у колдуна будут веские аргументы, чтобы вогнать его в краску, если он попытается спорить. Но он твердо знал, что верность – одна из самых главных добродетелей, и даже подозревал, припоминая только что услышанные путаные фразы, что Табоада был того же мнения.

– Для меня в свадьбе самое худшее шум и суета, – признал Табоада, словно размышляя вслух.

– Мы могли бы никого не звать и ничего не устраивать, – предложила Клара.

– Я думал, что для девушек самое важное – подвенечное платье, – сказал Гауна.