Изобретение Мореля. План побега. Сон про героев

Было очень холодно. Ветер скользил между голых стволов, на сырой земле лежал толстый слой гнилых листьев и веток. Гауна надеялся или хотел надеяться на внезапное откровение; он хотел думать о третьей ночи. Но он думал о том, что у него промокли ботинки и что у некоторых людей, например у Ларсена, стоит промочить ноги, сразу же начинает болеть горло – горло словно сжимает, объяснил он сам себе. Он сглотнул и ощутил в горле легкую боль. Я отвлекаюсь, подумал он. Надо действовать. В этот миг он заметил, что из автомобиля, к которому он нечаянно подошел слишком близко, на него подозрительно смотрит какая-то пара. Гауна отошел подальше, сделав вид, что не глядит в их сторону. Он походил еще немного, не переставая дрожать от холода и прекрасно понимая, что выглядит нелепо и глупо, и наконец решил на сегодня прервать расследование. Лучше пойти на пристань. Быть может, он увидит Сантьяго; быть может, разговор с ним даст больше, чем это долгое блуждание по пустому унылому парку; быть может, Сантьяго и Немой выучились хорошим манерам и теперь встречают гостей рюмкой граппы, которая всегда согревает, как говорит Пегораро, и делает беседы более дружескими и даже более интересными.

Сантьяго и Немой пили мате. Гауна подумал, что в этот день ему не слишком везет, но смирился и выпил мате, тем более что при этом его угостили печеньем, облитым шоколадом (Немой доставал его из огромной синей жестянки, наугад запуская туда руку, как в ящик за счастливым билетом). Сочетание горького мате с печеньем поначалу ему не понравилось, но постепенно он вошел во вкус, и очень скоро ощущение холодных мурашек на спине исчезло, по всему телу разлилось благодатное, невыразимое тепло. Они по-приятельски побеседовали о годах, когда Гауна играл в пятой лиге, а Сантьяго и Немой работали на стадионе; Сантьяго спросил, правда ли, что он женился – как сказал кто-то – и поздравил его.

– Ты не поверишь, – начал Гауна, но иногда я все еще спрашиваю себя, что же, в сущности, произошло в ту ночь, когда Немой нашел меня в парке.

– Ты начал подозревать что-то в первый же момент, – ответил Сантьяго, – и теперь все бесполезно, никому не выбить эту мысль из твоей головы.

Гауна удивился; нас всегда удивляет мнение, которое высказывают посторонние о наших делах. Однако он не стал возражать, смутно, но с полной очевидностью поняв, что пока не в силах дать настоящего объяснения. Если он заявит: «Я не ищу ничего плохого, я ищу лучший миг моей жизни, чтобы его понять», Сантьяго посмотрит на него с недоверием и с обидой и спросит себя, почему Гауна пытается его обмануть. Сантьяго продолжал:

– Я бы на твоем месте забыл про все эти глупости и жил бы спокойно. А потом, не знаю, что тебе сказать. Если ты не вытянешь правду из своих друзей, не понимаю, как иначе ты ее узнаешь.

Уже притворяясь вовсю, Гауна говорил:

– А если я ошибаюсь? Я не могу показывать, что подозреваю их, – он молча поглядел на Сантьяго, затем добавил: – Ты не узнал ничего нового о том, при каких обстоятельствах нашел меня Немой?

– Ничего нового, друг? Да ведь это дело прошлое, никто ничего и не помнит. А потом, как ты узнаешь что-нибудь у Немого? Только взгляни на него, он заперт надежнее, чем сейф марки «Фишер».

Но очевидно Немой был не настолько уж заперт, как говорил его брат, потому что начал издавать горлом короткие и беспокойные звуки, а потом стал молча смеяться – так, что слезы потекли у него по щекам.

– А ты помнишь, где вы были перед тем, как приехать в парк?

– В самом Арменонвиле, – ответил Гауна.

– Найди какую-нибудь танцорку, обработай ее не спеша, и кто знает, может что-то от нее и узнаешь.

– Я уже думал об этом, но сделай милость, посмотри на меня. Как я в таком виде покажусь в Арменонвиле? Брать одежду напрокат – долгое дело, а так швейцар меня не пустит, хоть торчи у входа до следующего карнавала.

Сантьяго серьезно посмотрел на него и через несколько секунд неторопливо спросил:

– Ты знаешь, сколько тебе придется там истратить? Самое малое, пять песо – говорю тебе, самое малое. Ты садишься и рта не успеваешь раскрыть, тебе уже наливают шампанского, а когда к тебе подкатится какая-нибудь красотка, уже можешь затыкать уши: тебе открывают новую бутылку, потому что сеньорита не пьет шампанское твоей марки, у нее свои, особые вкусы. А посидишь еще – держи ухо востро, потому что к твоему бумажнику уже пристроен таксиметр, и когда наконец соберешься спросить счет и убраться подобру-поздорову, не забудь про чаевые, ведь если официантам не угодишь, они вытолкают тебя взашей и передадут швейцару, а уж тот так тебе поддаст, что очнешься в участке, где тебя оштрафуют за буйство.

Они покончили с мате. Немой, неприметный, как всегда, обтягивал рукоять весла новой кожей. Сантьяго прохаживался по причалу взад и вперед с трубкой в зубах и в своем просторном синем свитере казался старым морским волком. Они распрощались.

– Ну ладно, Эмилио, – ласково сказал Сантьяго, – теперь не пропадай навсегда.

XXXIII