Изобретение Мореля. План побега. Сон про героев

Потом он сказал, что немножко отдохнет, и закрыл глаза; Клара не знала, спит он или нет; ей хотелось позвонить Гауне, но тогда надо было пойти к другому телефону, а она не решалась оставить отца. Через какое-то время он попросил ее подойти, погладил ее по волосам и глухо посоветовал: «Береги Эмилио. Я изменил его судьбу. Постарайся, чтобы он не вернулся на прежний путь. Постарайся, чтобы он не превратился в поножовщика Валергу». Потом он со вздохом сказал: «Мне хотелось бы объяснить ему, что в счастье есть великодушие, а в авантюрах – эгоизм». Он поцеловал ее в лоб и пробормотал: «Ну, хорошо, доченька, теперь, если хочешь, позвони Эмилио и Ларсену». Скрывая свое волнение, Клара бросилась к телефону. Плотник воспринял ее звонок как оскорбление; когда она уже спрашивала себя, не бросил ли он трубку, плотник сказал, что дома никого нет, что Гауна должно быть ушел. Тогда она позвонила Ларсену. Тот пообещал сразу же прийти. Она вернулась к постели, увидела, что голова отца слегка склонилась на грудь, и поняла, что он умер. Конечно же, он попросил ее позвонить, чтобы она ненадолго оставила его, чтобы не видела, как он умирает. Он всегда утверждал, что надо заботиться о воспоминаниях, потому что из них состоит наша жизнь.

Клара пошла в спальню отца. Гауна в оцепенении остался на кухне, глядя на раковину, внимательно всматриваясь в окружающие предметы, наблюдая за тем, как он на них смотрит. Вернулась Клара, а он так и не тронулся с места. Она спросила, не хочет ли он кофе.

– Нет, нет, – устыдившись, сказал он. – Надо что-нибудь сделать?

– Ничего, дорогой, ничего, – ответила она, успокаивая его.

Он понимал, как это нелепо, что она утешает его, но он не протестовал, чувствуя, насколько она сильнее. Вдруг встрепенувшись, он испуганно спросил:

– А… это бюро… ведь надо туда сходить?

– Ларсен уже позаботился, – ответила Клара. – Я послала его домой посмотреть, не там ли ты, и попросила кое-что мне принести. Смотри, какое платье он захватил, бедняжка, – добавила она с улыбкой.

Она никогда не отличалась кокетством, практически оно отсутствовало у нее, но сейчас в этом платье было в ней что-то нелепое, чего он ранее не замечал.

– Оно очень тебе идет, – сказал он и тут же добавил: – Пришло много народу.

– Да, – согласилась она. – Ты лучше пойди к ним.

– Конечно, конечно, – поспешно отозвался он.

Выйдя из кухни, он столкнулся с незнакомыми людьми, которые бросились его обнимать. Он был взволнован, но чувствовал, что известие об этой смерти поразило его слишком внезапно, он еще не мог понять, как оно на него подействовало. Увидев Ларсена, он очень растрогался.

Люди пили кофе, который подала Клара. Гауна сел в кресло. Вокруг него разговаривало несколько мужчин; вдруг он услышал слова:

– Это самоубийство.

(Он с удовольствием отметил, какой интерес вызвали эти слова, и тут же возненавидел себя за него.)

– Это самоубийство, – повторил господин. – Он знал, что еще одной зимы в Буэнос-Айресе ему не перенести.

– Значит, он умер, как великий человек, – заявил «образованный» сеньор Гомес, живший на продажу лотерейных билетов. Он был очень худой, очень серый, очень бледный, постриженный почти наголо, с жидкими усами. Глазки у него были маленькие, окруженные морщинами, ироничные и, как говорили люди, японские; поверх темного костюма был накинут большой шарф; когда он двигался и даже говорил, по всему его телу сверху донизу пробегала дрожь, и самой примечательной его чертой была исключительная слабость. В юности, как утверждали в квартале, он был грозным профсоюзным деятелем и даже хуже – каталонским анархистом. Теперь, благодаря своей выдающейся коллекции спичечных коробков, он был вхож в лучшие дома. «Каких только глупостей не наслушаешься на прощании с покойником», – подумал Гауна.

– Если вникнуть хорошенько, – продолжал Гомес, – то смерть Сократа – настоящее самоубийство. И смерть… этого…

(Он забыл второй пример, сказал себе Гауна.)

– И даже смерть Юлия Цезаря. И Жанны д’Арк. И Солиса, которого съели индейцы.

– Эваристо прав, – провозгласил фармацевт.

Гауна успокоился. Поляк из лавки, с голубыми глазами и сонным лицом, похожий на толстого дремлющего кота, объяснял:

– Меня больше всего беспокоит лестница… такая узкая… Не знаю, как они станут спускать катафалк…

– Гроб, тупица, – поправил его фармацевт.

– Да, вот именно, – продолжал поляк. – В домах я прежде всего я обращаю внимание на ширину лестницы… не знаю, как будут его выносить.

Очень недурной из себя молодой человек, на которого Гауна поглядывал с недоверием, спрашивая себя, не из тех ли он, кто ходит на проводы умерших, чтобы выпить кофе, возбужденно заявил:

– Это форменное безобразие, что вытворяют в такой час соседи с третьего этажа. Запускают музыку, хотя прекрасно знают, что здесь у нас лежит покойник. Так и хочется заявить официальный протест привратнику.