Изобретение Мореля. План побега. Сон про героев

– Трудные положения – не для меня. Клянусь вам чем угодно: я низкий трус. Когда я начал приударять за Доритой, она совсем еще недавно разошлась с мужем. Однажды вечером я шел к ней, и вдруг в темном месте мне навстречу выходит муж и говорит: «Я хочу с вами поговорить». «Со мной?» – спрашиваю я. «Да, с вами», – отвечает он. «Быть не может, – сразу же говорю я. – Вы наверное ошиблись». «Какие тут ошибки, – заверяет он. – Доставайте оружие, потому что я вооружен». Я задрожал как листок и стал клясться, что он жестоко ошибается; объяснил, что по соседству нет оружейной лавки, а если бы и была, то так поздно она все равно была бы закрыта, и попросил его: пусть делает со мной что хочет, только даст сперва позвонить по телефону моим девочкам и проститься с ними. Тот понял, что я жалкий трус, просто дальше некуда. У него прошел весь гнев, и он сказал, вполне здраво, чтобы я шел к Дорите, а потом мы поговорим в кафе. Я хотел было ответить, что знать не знаю никакой Дориты, но у меня язык не повернулся, как вы понимаете. Дорита спросила меня в тот вечер, что это со мной. Я сказал, что ровным счетом ничего, все превосходно. И только подумайте, какие они, эти женщины: Дорита стала меня уверять, будто у меня испуганный вид. Когда я вышел, муж ждал меня на улице, и мы пошли в кафе, раз ему так уж этого хотелось. Я со всей искренностью предложил ему свою дружбу, но он строил из себя неприступного. А потом стал объяснять, что работает в военных мастерских и что ему как нельзя кстати было бы сейчас повышение. И вот я поклялся ему не сходя с места, что я это ему устрою, и на другой же день принялся тормошить всех знакомых. Я такой дотошный, что к концу недели повышение этому прохиндею было подписано. Поверите ли, мы стали большими друзьями и виделись каждый вечер. Бывало, все втроем ходили в театр, с Доритой, безо всякого там, честь по чести. И вот так, встречаясь каждый день, мы прожили пять лет, пока этот проходимец наконец не умер от фурункула, и я смог вздохнуть.

Завязывая галстук, Гауна спросил еще раз:

– Так значит, у тебя нет никакой надежной лошадки на сегодняшние забеги?

Сеньор с зонтом, одетый в черное, с лицом зловещей птицы, который уже давно чинно ожидал своей очереди, вдруг заволновался и заговорил:

– Скажи ему, что есть, Праканико, скажи ему, что есть. Я знаю лошадь, которая не подведет.

С большим неудовольствием Праканико взял у Гауны деньги. Гауна нашел в жилетном кармашке старый трамвайный билет, достал карандаш и посмотрел на сеньора в черном. Тот, сильно шевеля губами, глухим, с присвистом голосом произнес имя, которое Гауна записал печатными буквами: «Кальседония».

XXXVII

И как может быть помнит кто-то из вас, Кальседония выиграла в тот день, первого марта четвертый забег. Зайдя к вечеру в парикмахерскую, Гауна получил из рук Праканико тысячу семьсот сорок песо. В таверне на углу они отпраздновали победу вермутом, пахнувшим пробкой, и довольно кислым сыром.

Гауна признал, что должен быть доволен, но возвращался домой нерадостный. Судьба, исподтишка направляющая наши жизни, вдруг проявила себя в этой удаче слишком очевидно, почти жестоко. Для Гауны этот факт имел лишь единственное возможное истолкование: он должен истратить эти деньги, как в двадцать седьмом году; должен промотать их с доктором и ребятами; должен обойти те же места и на третью ночь прийти в Арменонвиль, а потом, на рассвете – в парк; так ему будет дано вновь проникнуть в видения, которые предстали перед ним, а потом рассеялись в ту ночь, и окончательно достичь того, что, словно в экстазе забытого сна, было кульминацией его жизни.

Он не мог сказать Кларе: «Я выиграл эти деньги на скачках и потрачу их с ребятами и доктором в три карнавальные ночи». Не мог объявить, что глупейшим образом выбросит на ветер деньги, которые так нужны в доме, и, что еще хуже, проведет три ночи, мотаясь по барам и по женщинам. Пожалуй, он смог бы так поступить, но не сказать. Он уже привык скрывать от жены кое-какие мысли; но провести с ней вечер и не заикнуться о том, что на следующий отправится пьянствовать с друзьями, казалось ему умолчанием предательским и, кроме того, неосуществимым.

Клара встретила его нежно. Доверчивая радость ее любви отражалась во всем ее существе – в блеске глаз, в округлости скул, в волосах, беспечно откинутых назад. Гауна ощутил некую спазму жалости и печали. Обращаться так с человеком, который настолько его любит, подумал он, просто чудовищно. Да и, в сущности, зачем? Разве они не счастливы? Разве ему нужна другая жена? Словно решение зависело не от него самого, словно все определял кто-то третий, он спросил себя, что произойдет на следующий день. Потом решил, что никуда не пойдет, что не бросит (этот глагол заставил его мысленно содрогнуться) Клару.

Было поздно, когда они погасили свет. Кажется, они даже танцевали в тот вечер. Но Гауна не сказал, что выиграл деньги на скачках.

XXXVIII

Воскресенье выдалось хмурое и дождливое. Ламбрускини пригласил их поехать в Санта-Каталину.