Изобретение Мореля. План побега. Сон про героев

Он вышел и поглядел на дом, где провел ночь: это была лачуга с жестяными стенами. Неподалеку стояли другие такие же лачуги. Это была городская свалка. К северу он увидел овраги, сосны и кресты кладбища Флорес; еще дальше – фабрику с высокими трубами, виденную прошлой ночью. Здесь и там на волнистой поверхности свалки двигались человеческие фигуры – без сомнения, те, кто роется в мусоре. Он вспомнил, что на другом карнавале, после ночи, проведенной в усадьбе у друга доктора, они ехали в повозке мусорщика; мысленно он увидел, как дождь поливает грязные борта повозки. И во внезапном озарении понял, что усадьба была той же лачугой, в которой они спали сейчас. «Хорош же я был, – подумал он, – если принял ее за усадьбу». И он продолжал рассуждать: «Поэтому мы уехали отсюда в повозке мусорщика, другого транспорта здесь не найти, разве что катафалки, которые приезжают на кладбище. Конечно, доктор удивился, когда я заговорил об усадьбе».

Появился человек верхом на лошади. Одной рукой он придерживал узду и наполовину заполненный мешок, покоившийся на лошадиной холке; в другой у него была длинная палка с гвоздем на конце, этим инструментом он накалывал то, что ему подходило, а затем складывал в мешок. При виде усталой лошади с длинными, развернутыми в стороны ушами, Гауна вспомнил другую лошадь: впряженная в коляску, она везла их из Вильи-Луто во Флорес, а потом в Нуэва-Помпея. Антунес сидел на передке, распевая «Ночь волхвов» и прикладываясь к бутылке джина, купленной где-то в таверне.

– Этот бедняга расшибет себе голову, – говорил Валерга, глядя, как пьяный Антунес качается на сидении. – По мне – ну и пусть.

Чтобы не упасть, пьяный обнимал кучера. Тот не мог править, ерзал и стонал. Коляска выписывала зигзаги, Валерга тихим голосом напевал:

А бедняжка мать
Ничего не знала…

Парикмахер Массантонио хотел выброситься из коляски, он уверял, что они разобьются, заламывал руки и всхлипывал. Наконец Гауна велел кучеру остановиться. Он влез на передок, стащил Антунеса и отослал назад. Доктор взял у того бутылку из рук, убедился, что она пуста, и метким броском швырнул ее в металлический фонарный столб – бутылка разлетелась вдребезги.

Сидя на передке, Гауна смотрел на костлявую лошадь, сосредоточенно трусившую вперед. Он видел худые темные ляжки, почти горизонтальную шею, узкую покорную холку, длинные уши – потные, подрагивающие.

– Похоже, хорошая лошадь, – сказал он, с намеренной сдержанностью выражая переполнявшую его щемящую жалость.

– Не только похоже, но так оно и есть, – с гордостью подтвердил кучер. – Знаете, я повидал лошадей на своем веку, но такой, как Новента, не встречал никогда. Только устала она, бедняжка.

– Как не устать, сколько мы едем, – отозвался Гауна.

– А до этого она тоже прошла немало. Тянет по доброте душевной, – заверил кучер. – Другая лошадь после половины такого пути шагу бы не сделала. А эта такая усердная. Говорю вам, мы ее загоним.

– И давно она у вас?

– Я купил ее одиннадцатого сентября девятнадцатого года на конном дворе Эчепареборда. И не думайте, что ей жилось сытно и беззаботно. Я всегда говорил: если бы время от времени Новенте доводилось хоть нюхнуть кукурузы, ни один рысак в Буэнос-Айресе с ней бы не сравнился.

Дома кончились. Они ехали по земляному проулку среди каких-то загонов. По временам луна пряталась за плотными тучами, потом снова появлялась, ярко сияя. В воздухе стоял этот тошнотворный запах сладковатого дыма.

Впереди что-то происходило. Лошадь начала двигаться как-то очень плавно и вбок – то ли шагом, то ли трусцой. Кучер дернул за поводья, лошадь тут же встала.

– Что случилось? – спросил доктор.

– Лошадь больше не может, – объяснил кучер. – Рассудите сами, сеньор: надо дать ей отдохнуть.

Сурово и надменно Валерга спросил:

– Можно узнать, по какому праву вы обращаетесь ко мне с такой просьбой?

– Так ведь лошадь сдохнет, сеньор, – сказал кучер. – Когда она начинает трусить вот так, значит, силы на исходе.

– Ваша обязанность довести нас до места. Ради чего-то ведь вы опустили флажок, и таксиметр с каждым триктрак набрасывает нам по десять сентаво.

– Если хотите, зовите полицейского. Я не стану убивать свою лошадь ни ради вас, ни ради кого угодно.

– А если я убью вас, лошадь позаботится о похоронах? Лучше скажите вашей лошадке, чтобы трусила дальше. Эти дебаты начинают действовать мне на нервы.

Спор продолжался в том же духе. Наконец кучер смирился, тронул лошадь кнутом, и та двинулась дальше, однако очень скоро споткнулась и с почти человеческим стоном повалилась на землю. Коляска резко дернулась и остановилась. Все спустились и окружили лошадь.

– Ай, – воскликнул кучер, – больше она не встанет.

– Как это не встанет? – живо спросил Валерга.

Кучер словно не слышал. Он не спускал глаз с лошади и наконец сказал:

– Нет, она не встанет. Ей конец. Бедная моя Новента.

– Я пошел, – сказал Массантонио.

Его подергивало, казалось, он на грани припадка.

– Погодите вы, – отмахнулся доктор.

Но парикмахер продолжал, чуть не плача: