Изоляция

А «потом» наступило, как мне показалось, спустя минуту после того, как я закрыл глаза. Разбудил меня бой стекла, и я не сразу избавился от мысли, что это был отзвук из абсурдотеки моего подсознания.

Посему же и гомон, состоящий в основном из вызывающих реплик, я поначалу воспринял как продолжение сна, уж настолько он казался пережиточным. Первое чувство, будто на митинг какой у стен мэрии попал. Да такой, где, как минимум, неудовлетворенные торгаши с базаров задействованы.

Когда стекло на первом этаже осыпалось вновь, до меня наконец дошло, что это не сон. Поднявшись с кровати, я на ватных ногах подошел к выводящему во двор окну. Мать честная! Да это ж чисто возмущение крестьян у панских ворот!

Натягиваю черную майку и натовские штаны, раскамуфлированные под топографические особенности Ближнего Востока, — свою обычную форму, в которой чувствую себя удобней всего. Пихнув за пояс нож и короткий револьвер Семеныча — даром что «травмат» и без пуль, — я быстро спускаюсь. Нужно унять эти маяки, пока, чего доброго, весь район не сбежался.

По пути у меня возникло стойкое ощущение связанности между событиями этой ночи и появлением этих горлодеров у высоких ворот пока еще моих владений. И что там у нас со связующим звеном? Уж не парня ли, отпущенного мною, работа? Нажалился мамке небось, выплакался?

Завидев меня, шагающего к ним по прямой подъездной дороге, делегация из человек восьми-десяти затихла. Издали вижу, обычные люди, не из зэков, начавших было сбиваться под короной авторитета Каталова, и не из ментов, тоже где-то, по слухам, скучковавшихся, ну и, разумеется, на «догов» ничем не похожи. Обычные гражданские, в домашней одежде: женщины в спортивных костюмах, халатах, мужчины в джинсах-рубашках, лица раздражительно-озабоченные, за спинами прячут наскоро заготовленное оружие вроде металлических труб. Огнестрелов не видать.

На высоких прутяных воротах болтается тяжелый навесной замок. Это уже я как раз для такого случая его кинул. Теперь понимаю — не зря.

— Ну и чего шумим тут?! — пытаясь выглядеть как можно более невозмутимо, рявкнул я.

— Нет, ну вы посмотрите-ка на него, а? — Толстая тетка с тяжелой грудью, тонкими, съеденными в домашних скандалах губами и грубыми чертами лица, уперев руки в бока, сразу обозначила кто лидер в их жилищно-коммунальной банде. — Рожу какую отожрал, пока дети в округе голодуют, и еще спрашивает чего шумим?!

— Давно в зеркало-то смотрела, худышка?

Толпа ожила, посыпались матерно-презрительные обвинения.

— Ты за что их убил, подлюга?! — Стоявший возле нее мужичок с обвисшим от длительной диеты брюшком громыхнул по воротам железным прутом. — За сардин банку?!

Ага, не обознался мой третий глаз — парень все-таки слился. И картина более прояснилась. Значит, малый не впервой попался, свою роль сыграл умело. Соврал так, что я поверил. А затем побег домой и быстренько доложил, что планец провалился. Он-то с Игорьком небось с благословения этой оравы на мою кладовку пошли, раз они так организованно на пикет собрались. Хотели сначала по тихой, шпану подослали. А не получилось, пришли публично претензию заявить.

Ясное дело, нет в этой толпе родственников убитых — никого не вижу изгореванного, за кровинушку мстить пришедшего. Банальная злоба, зависть и возмущение. Этот, вислобрюхий, «убийство детей» использовал для нагнетания пущего гнева у пикетчиков и во мне типа чувство вины разбудить.

Да промазал.

— Детей? Ты о чем, дядя? Дети в песочнице домики лепят. А тот, кто по чужим хатам шастает с монтировкой в руке, на «детей» и «стариков» не делится. Понял?

— Как же они тебя, бедненького, напугали! — саркастически качнула головой тетка. — Пересрал небось, что на ящик сардины меньше станет. С голодухи побоялся вспухнуть? — и потом как заорет: — Пригрелся тут на акимовской жратве?! Жируешь, подлюга! Открывай давай, чего зубы скалишь?!

— Давайте сломаем эти ворота! — предложил кто-то из толпы.

— Чего базары разводить, толкай! — поддержали оттуда же.

Тем не менее попытка осталась нереализованной, так, качнули створками для годится. Показать, что не пустомелют.

— А-а, — понимающе киваю я, — ты и есть больная мать, что ей лекарства каждый день нужны. С виду и не скажешь. Может, поблагодарствуешь лучше, что отпрыска твоего отпустил. В другой раз ведь только уши тебе его пришлю. На бусы.

— Не загадывал бы. — Толстая брезгливо сморщилась, и что-то в ней, безусловно, напомнило малолетнего воришку. — Насчет другого раза-то. А то мало ли что с тобой может произойти.

— В общем! В чем предъява, недовольные?

— А ты, вообще, непонятливый, да? — качает подбородком она. — Перед малолетками ножом размахивать — мастак, а тут уже на жопу сел. Вроде не понимаешь, чего от тебя хотят?

— Ты должен делиться. По-хорошему, — встрял третий мужичок, с противным голосом, худой, на вид занудливый, сварливый, с лицом, на котором большими буквами написано, что он всегда был не против опрокинуть стаканчик. — Мы же, видишь, поговорить пришли. Дипломатическим путем вопрос решить. А могли бы сразу к делу перейти…