Изверг. Когда правда страшнее смерти

Мадам Мило, маленькая блондинка не первой молодости, но кокетливая, была той самой учительницей, из-за романа которой с директором разразился скандал в школе Сен-Венсан. Она начала с рассказа о «нелегком времени», которое им обоим пришлось пережить, и о том, как поддержали их тогда Романы. Через несколько месяцев после трагедии бывший директор получил из тюрьмы в Бурк-ан-Брес письмо – крик о помощи. Он показал его ей, и оно глубоко тронуло ее. Потом они расстались – он принял руководство школой на юге страны, а мадам Мило стала писать в тюрьму. Она была учительницей Антуана. Гибель мальчика стала тяжелейшим потрясением для всех его одноклассников: они без конца об этом говорили, и уроки в подготовительном классе превратились в сеансы групповой терапии. Однажды она предложила детям всем вместе нарисовать красивую картинку, «чтобы поддержать человека в беде», но не сказав им, что этот самый человек в беде – отец и убийца Антуана. Этот рисунок она послала ему от имени класса. Он ответил пылким письмом, и она зачитала его на уроке.

Абад вдруг уткнулся в свои бумаги, прокурор задумчиво покачал головой. Мадам Мило замялась и умолкла. Повисшую паузу прервала судья:

– Вы навещали Жан-Клода Романа в тюрьме, и между вами завязались любовные отношения.

– Это сильно сказано…

– В показаниях охранников говорится о «страстных поцелуях» в комнате для свиданий.

– Это сильно сказано…

– К делу приобщены стихи, которые прислал вам Жан-Клод Роман:

Я хотел написать тебе
сам не знаю, что,
что-то доброе, славное,
что-то самое главное,
сам не знаю, что,
нежное,
безмятежное,
сам не знаю, что,
волнующее,
чарующее,
сам не знаю, что,
приятное,
без слов понятное,
я скажу тебе просто:
«Люблю».

В наступившем вслед за этим потрясенном молчании (за всю мою жизнь я не припомню более неловкого момента, и эту тягостную неловкость в том же первозданном виде ощутил сейчас, переписывая свои тогдашние заметки) свидетельница пролепетала, что для нее это пройденный этап, теперь она живет с другим человеком и больше не навещает Жан-Клода Романа. Но оказалось, что пытке еще не конец: помимо стихов, он присылал ей в письме отрывки из повести Камю «Падение», которые отражали, как он выразился, его собственные мысли. Прокурор начал читать:

«Если бы я мог, покончив с собой, увидеть, какие у них будут физиономии, тогда да, игра стоила бы свеч. (…) Ведь убедить их в твоей правоте, в искренности, в мучительных твоих страданиях можно только своей смертью. Пока ты жив, ты, так сказать, сомнительный случай, ты имеешь право лишь на скептическое к тебе отношение. Вот если бы имелась уверенность, что можно будет самому насладиться зрелищем собственной смерти, стоило бы труда доказать им то, чему они не желали верить, и удивить их. А так, что же? Ты покончишь с собой, и тогда не все ли равно, верят тебе они или нет? Ты уже не существуешь, не видишь, кто изумлен, кто сокрушается (недолго, конечно), словом, не сможешь присутствовать, как о том мечтает каждый, на собственных своих похоронах…»

Он переписал добрых восемь страниц, все в том же духе, и прокурор едва ли не облизнулся, завершив чтение избранных отрывков пассажем, который он представил как жизненное кредо:

«Главное – не верьте вашим друзьям, когда они будут просить вас говорить с ними вполне откровенно. (…) Если вы окажетесь в таком положении, не задумывайтесь; обещайте быть правдивым и лгите без зазрения совести».

Обвиняемый слабо оправдывался: «Это все касается моей прежней жизни… Теперь я знаю, что все не так, наоборот, только правда дает свободу…»