Изверг. Когда правда страшнее смерти

«Спасибо за тысячу радостей, которые ты нам пожелал. Нам хватило бы и меньшего», – заставил себя ответить Люк: все-таки было Рождество. На этом их переписка прекратилась.

Этот год и два следующих были годами скорби и подготовки к суду. Ладмирали жили подобно людям, которые, чудом уцелев при землетрясении, не могут шагу ступить без опаски. Сколько ни говори «твердая почва», все равно знаешь, что это только видимость. Нет больше ничего твердого, ничего надежного. Потребовалось много времени, чтобы они снова смогли кому-то доверять. С детьми, как и со многими их одноклассниками, работал психолог – та самая женщина, что звонила, когда Флоранс была уже мертва, узнать, придет ли она вести урок катехизиса. Софи мучило чувство вины: будь она там, возможно, ее присутствие остановило бы крестного. «Ничего подобного, он убил бы и ее!» – думала про себя Сесиль и благодарила Небо, что ее дочурка не осталась в тот вечер, как оставалась много-много раз, ночевать у Романов. Она могла вдруг разрыдаться, найдя в книге использованную в качестве закладки открытку от друзей. Танцы, которые так любили они с Флоранс, стали ей невыносимы. Люку же не давала покоя перспектива выступления в суде. Его уже дважды вызывали для дачи показаний в Бурк-ан-Брес. Следователь поначалу обдал его холодом, но мало-помалу смягчился, и Люк как мог втолковывал ему, что легко представить Романа монстром, а его друзей – до смешного наивными провинциальными буржуа теперь, когда известен конец истории, но раньше-то все было иначе: «Знаю, звучит глупо, но, понимаете, он был очень хороший человек. Это ничего не меняет в том, что он сделал, от этого даже еще страшнее, но он был хороший человек».

Допросы продолжались долго, восемь часов и десять, но оба раза Люк уходил с мучительным чувством, что не сказал главного. Он стал просыпаться по ночам и записывал всплывавшие воспоминания: как они ездили с Жан-Клодом в Италию, когда им было по восемнадцать, как разговорились однажды на пикнике, как ему приснился сон, теперь казавшийся вещим… Старательно выстраивая для изложения под присягой по возможности полный и связный рассказ, он мало-помалу пересматривал заново всю свою жизнь в свете этой дружбы, которая рухнула в бездну и едва не увлекла за собой туда все, во что он верил.

Его показания восприняли плохо, и он от этого мучился. На скамьях для прессы кое-кто даже пожалел обвиняемого, которому достался в лучшие друзья этот самодовольный тип, втиснутый в рамки узколобой морали. Только потом я понял, что он зубрил свою речь, как перед устным экзаменом, и что это был самый важный экзамен в его жизни. Ее, свою жизнь, он оправдывал перед судом. Было отчего ощетиниться.

Теперь все позади. Человек, с которым я увиделся после суда, считает, что он и его семья «прошли сквозь огонь и выбрались невредимыми». Ничто не проходит бесследно, их поступь порой не так тверда, как прежде, но почву под ногами они обрели. Пока мы беседовали, пришла из школы Софи, и Люк продолжал при ней, не понижая голоса, говорить о человеке, который был ее крестным. Двенадцатилетняя девочка внимательно и серьезно слушала нас. Она даже вставила слово, уточнила кое-какие детали, и мне подумалось, что вся семья одержала большую победу, если они говорят теперь об этом свободно.

Люк в особо благостные дни молится за узника, но ни писать ему, ни навещать его не может. Это вопрос выживания. Сам он думает, что «выбрал ад на Земле». Ему, христианину, нелегко с этим жить, но вера, говорит он, отступает перед таинством. Он смирился. Есть что-то, чего ему не понять.

Недавно его избрали председателем административного совета школы Сен-Венсан.

Серые пластиковые мешки по-прежнему снятся ему ночами.

* * *

Женщину из публики, которая при второй его истерике – когда Жан-Клод рассказывал, как погибли дети, – кинулась к обвиняемому, повторяя его имя, зовут Мари-Франс. Будучи попечительницей о тюрьмах, она начала видеться с ним еще в Лионе, вскоре после того, как он вышел из комы, а когда его перевели в Бурк-ан-Брес, приезжала каждую неделю. Это она подарила ему книгу «Снежный класс». На первый взгляд в ней нет ничего особенного – маленькая женщина в темно-синем платье, лет под шестьдесят. Если же присмотреться, бросается в глаза какая-то особая энергия в сочетании с безмятежностью, отчего с ней мгновенно становится хорошо. К моему замыслу – написать историю Жан-Клода – она отнеслась с доверием, удивившим меня: я сам не сказал бы, что его заслуживаю.