Изверг. Когда правда страшнее смерти

Перечитав бесстрастным голосом душераздирающий рассказ об убийстве детей, прокурор театрально всплеснул руками: «Нет, надо же! С ума сойти можно! Что должен бы сделать после этого отец, как не выпустить следующую пулю в себя? Но нет – он убирает оружие, идет купить газеты, продавщица находит его спокойным и любезным, и даже сегодня он помнит, что не покупал «Экип»! Затем, убив своих родителей, он опять же не спешит последовать за ними в мир иной, все чего-то ждет, дает себе отсрочку за отсрочкой, уповая, вероятно, на одно из тех пресловутых чудес, что до сих пор всегда его спасали! Расставшись с Коринной, он возвращается домой и снова тянет почти сутки. На что он надеялся? Что она обратится в полицию? Что найдут мертвые тела в Клерво-ле-Лак? Что жандармы придут за ним, прежде чем он сделает роковой шаг? Он решается наконец поджечь дом – в четыре утра, как раз в то время, когда проезжает мусоровоз. Он поджигает его с чердака – чтобы огонь увидели издали и сразу. Он дожидается приезда пожарных, чтобы проглотить горсть таблеток, просроченных десять лет назад. И наконец, на тот случай, если они замешкаются, сочтя дом пустым, дает им знать о своем присутствии, открыв окно. Психиатры называют его поведение «ордалическим», когда полагаются на волю судьбы. Прекрасно. Смерть его не взяла. Выйдя из комы, вступил ли он по собственному почину на тот мучительный путь искупления, о котором мы слышали здесь такие красивые слова? Ничуть не бывало. Он все отрицал, придумав таинственного человека в черном, у него на глазах убившего его жену и детей!» В запальчивости прокурор пошел еще дальше: исходя из того факта, что у кровати был найден сборник детективных загадок на тему запертой комнаты, он предположил наличие дьявольского плана, продуманного и последовательно осуществленного, целью которого является не только остаться в живых, но и доказать впоследствии свою невиновность. Абад с легкостью опроверг это предположение: действительно, дьявольский план получался уж очень запутанным. Его речь, по хлесткости не уступавшая обвинительной, строилась на следующем аргументе: Роман обвиняется в убийствах и злоупотреблении доверием, но нельзя вменять ему в вину еще и то, что он не покончил с собой. С юридической точки зрения придраться было не к чему. Но совершенно очевидно, что с точки зрения человеческой ему вменяли в вину именно это.

Последнее слово на суде, перед тем как присяжные удалятся на совещание, предоставляется обвиняемому. Он явно приготовил текст заранее и произнес его, ни разу не сбившись, только голос в нескольких местах срывался от волнения: