Изверг. Когда правда страшнее смерти

Уважаемый Эммануэль Каррер,

Я прекрасно понимаю, в каком Вы положении. Ценю Вашу искренность и мужество: проделав такую большую работу, Вы сочли за лучшее смириться с неудачей, чем ограничиться журналистским изложением, не отвечавшим Вашему замыслу.

Мне придает немного сил сегодня, во‐первых, то, что я больше не одинок в моих поисках истины; во‐вторых, мне кажется, что я начинаю улавливать тот самый внутренний голос, исполненный смысла, который до сих пор мог проявляться лишь через симптомы или деяния. Я интуитивно чувствую, что главное для меня – услышать в себе слово, подтвержденное кем-то, кто его слушает и в ком оно откликается. Еще мне кажется, что эта невозможность сказать «Я» от собственного лица, рассказывая обо мне, связана отчасти с тем, что мне самому затруднительно сказать «Я» о самом себе. Даже если я сумею это преодолеть, будет слишком поздно. И как невыносимо думать, что, если бы мне удалось добраться до этого «Я», а через него до «Ты» и «Мы» вовремя, я смог бы сказать им все, что должен был сказать, прежде чем насилие сделало дальнейший диалог невозможным. Но все же, несмотря ни на что, уныние – смертный грех, и я, как Вы, верю, что время все изменит и позволит обрести смысл. Я пишу эти слова и вспоминаю фразу Клоделя: «Время – смысл жизни». Думаю, что есть смысл слова, есть смысл как польза, есть здравый смысл… Если найдется смысл этой страшной реальности, она станет истиной и, быть может, окажется совсем иной, чем та, что казалась само собой разумеющейся. Если это и вправду истина, в ней будет исцеление для тех, кого она впрямую касается…

Как я предсказывал, сам не особо в это веря, переписка наша пошла легче после того, как я отложил книгу. Он стал рассказывать мне о своей нынешней жизни, о тюрьме. Из Бурк-ан-Брес его перевели в Вильфранш-сюр-Сон. Мари-Франс ездила к нему каждую неделю, навещал его и еще один попечитель по имени Бернар. Поначалу он побаивался: сокамерники не жалуют детоубийц. Но его почти сразу узнал один местный туз и взял под крыло: в свое время, когда оба были на свободе, он как-то раз подвез этого самого туза и не только не спросил денег, но и дал двести франков на хороший обед. Этот великодушный поступок заслонил ужас его преступлений, и он стал популярным. Ален Кариньон, местный авторитет, предложил ему вместе совершать утреннюю пробежку. Когда поступал трудный заключенный, его помещали к нему в камеру, рассчитывая на умиротворяющее влияние, которое он оказывал на окружающих. Он занимался библиотекой, участвовал в секциях литературного творчества, информатики и комиксов. Чтобы занять себя каким-нибудь делом на долгий срок, начал изучать японский. А когда я написал ему о своем деле на долгий срок, к которому как раз тогда приступил, – это был новый перевод Библии, над которым работали специалисты в соавторстве с писателями, – он просто загорелся. Поскольку на мне было Евангелие от Марка, он читал его с особым благоговением, сравнивал пять переводов, имевшихся в библиотеке, и с удовольствием сообщил мне, что двоюродным дедом Мари-Франс был не кто иной, как отец Лагранж, основатель Иерусалимской библейской школы. Шла речь о том, чтобы я приезжал в Вильфранш-сюр-Сон с лекциями в рамках благотворительности, но его перевели оттуда, когда это было еще в проекте.