Изверг Род

Бабуля обнимает его, она улыбается, говорит, что все понимают — это несчастный случай, рыболовный крючок может взяться неизвестно откуда и вонзиться человеку в палец, на крыше, в теплую ночь, теплую звездную ночь, хотя Род и считает, что это невозможно, ну же, Род, не глупи, не дергайся так, Род ведь знает, что бабуля его любит. Соседи улыбаются, пораженные бабулиной нежностью и выдержкой, с какой душевностью она к этому Роду, ни на что не годному, невоспитанному пацану, всем известно — дегенерат, тупой сынок легкомысленной бабы, мужа не удержала, подумаешь, выпивал иногда. Бабулин золотой зуб поблескивает в свете звезд, она высоко поднимает стакан с пивом, провозглашает тост за свое мужество, за дедушкину ловкость, за материну сигарету и кинозвездную внешность, за истерические безудержные рыдания Рода. Вот глупыш, какой глупый, бабули боится, люди подумают, она его порет или еще что, ха-ха-ха! Она оборачивается к нему и соседям с фальшивой улыбкой, ужасной касторовой улыбкой, и Род понимает: если у бабули в пальце застрянет рыболовный крючок, или она еще как покалечится здесь, за столиком на крыше, или где-нибудь на Эвересте, его в итоге так изобьют, что гнилые зубы полетят изо рта, из глаз польется кровь, а голова лопнет. Он беспомощно, беззвучно плачет, а бабуля говорит, какой он добрый, добрый ребенок, убивается из-за нее, такой добрый, ну, ну, не надо плакать.

Сорок четыре

За много-много тайных дней у Рода во рту перебывало великое множество дешевых леденцов, миссионерской содовой, сладких булочек, пирожных с малиной, вашингтонских пирогов, долгоиграющих леденцов на палочке, рыбы с картошкой, сигарет «Уингз», «20 Грандз» и «Олд Голдз». Вакханалия длится столько, что Род сначала нервничает, затем тревожится, затем боится и наконец паникует. Пригоршня десятицентовиков, которую он, пыхтя и задыхаясь, полуобомо-рочно выудил из раздутой бабулиной сумочки, похоже, никогда не кончится. Один бог знает, сколько Род украл. Взял. Одолжил. Сколько он украл. У бабули.

Всякий раз, когда он честно признается себе, что украл деньги у бабули, его охватывает ужас, что мгновенно оборачивается ненавистью. Прячась в кустах и чахлой траве у сортировочной, на крыше или на причале', на пустыре или в парке, в угольном подвале, во рту сласти и резкий сигаретный вкус, Род вслух заявляет, что старая сука может подохнуть, сгнить и катиться ко всем чертям. В один из таких дней, примерно через неделю после кражи, в отвращении к самому существованию жизни на Земле, в безумной агонии лицемерного и жалкого раскаяния Род выбрасывает несколько оставшихся монет. На лету они кратко вспыхивают в бледных лучах ненавистного солнца, затем приземляются в траву, среди битого стекла, консервных банок и собачьих какашек на окраине пустыря. Род говорит, хватит уже, уже, к чертовой матери, хватит, хватит уже.

Он закуривает последнюю сигарету, чувствуя себя слабаком, а затем, преисполненный горькой жалости к себе в этом неумолимом безжалостном мире, едва докурив, на коленях шарит в траве, покрасневшими руками в цыпках разгребая мусор и камни. Он находит три монеты и прячет их в карман. Решает, что это большие деньги, какого черта, ворчит и плюет во что-то, наполовину вылезшее из мокрого бумажного пакета — в дохлую собаку, кошку, а может, мертвого ребенка, облепленного очумевшими мухами, говорит, пусть неряха старая отправляется к чертям собачьим, а затем идет в кондитерскую еще за парой плюшек. Когда он, к ебеням, вырастет, запишется в ебаные морпехи, он, к ебеням, будет курить по две пачки ебаных сигарет каждый ебаный день, а может, и по три ебаных пачки, и пусть все катятся к ебеням!

Войдя вечером в квартиру, он слышит дикие бабулины вопли и крики матери, которая к тому же всхлипывает и задыхается. Она стоит перед бабулей, дергается, идиотически, неуправляемо хватается за воротник, за пояс и рукава дешевого платья из хлопка, что купила бабуля, мать в этом платье старая, невзрачная, побитая, похожа на кузину Кэйти. Роду это все невыносимо, однако он натягивает маску, что использует, когда вроде мог что-нибудь расколошматить, маску, что кре-тински пялится на мать, будто она — глупая баба, подменяющая учителя в 6А-4, брошенная зверям на съедение. Но ни мать, ни бабуля Рода не замечают.

Бабуля держит старую сумочку, тычет ею матери в лицо. Она думает, что, она думает…

Она думает, что мать.

Род распластывается по стене в сумрачном коридоре, возле жуткой тоскливой картины с тенистым озером и тремя странными покойницами, призраками в белом на том берегу. Бабуля уже охрипла, лицо, мертвенное, синевато-серое, она орет на мать, в бесноватом танце снова и снова топая драными бесформенными шлепанцами, которые притащила с помойки. Заплаканное материно лицо перекошено, распухло, побагровело, оно мокрое и уродливое. Род опасается, как бы его не вырвало.