Извлечение чистого золота из краткого описания Парижа, или Драгоценный диван сведений о Париже

С французской поэзией он знакомился, по-видимому, бегло, а в качестве примеров приводит почему-то несколько переведенных им стихотворений офранцузившегося египтянина хаваги Йа‘куба (Жозефа Агуба). То ли из доброго отношения к поэту, преподававшему ему в Париже французский язык, то ли из соображений уместности этих стихов в контексте книги — в их числе панегирик Мухаммаду ‘Али. В любом случае хаваге Йа‘кубу достается роль посредника между французской и арабской поэзией — его стихи в оригинале написаны по-французски, но он не следует, как французские поэты, «языческой традиции греков, обожествляющих все прекрасное», а это главный упрек, адресуемый ат-Тахтави всей французской литературе, который он, правда, смягчает, утверждая, что «на самом деле они так не думают, и все это говорится в переносном смысле». И не только смягчает упрек, но и там же, в Париже, переводит на арабский брошюру «Греческая мифология».

Обязательным элементом средневековой арабской рихли было описание «чудес и диковин» тех стран, в которых побывал путешественник. Из перечисления «чудес и диковин», привлекших внимание ат-Тахтави во Франции, видно, сколь разительно новой оказалась для молодого араба европейская культура быта.

«Чудеса» начались еще в Марселе: столы, стулья, столовые приборы, порядок застолья (оказывается, нельзя есть руками и пить из чужого стакана!), высокие кровати — все было непривычным и удивительным. Удивление вызвали и увешанные зеркалами богатые городские кафе, еще большее — наряды и поведение француженок. В ходе дальнейшего повествования Рифа‘а неоднократно возвращается к вопросу о положении женщины во Франции, который уже в то время занимал умы его соотечественников (в Заключении к книге ат-Тахтави пишет: «Поскольку люди задают много вопросов о положении женщин у франков, мы прояснили это положение»). Очевидно, что тема волнует и самого автора, даже в силу его возраста — не забудем, что в год приезда во Францию шейху было всего 25 лет. И в «женском вопросе» он занимает гораздо более мягкую позицию по сравнению с высказанной ал-Джабарти в его хронике. Историк был категорическим противником любых перемен в положении женщин и без всякого сожаления описывает те, нередко жестокие, наказания, которым подверглись «забывшие всякую скромность, стыд и приличия» (Джабарти 1962, 409) египтянки, замеченные в связях с французами, после ухода последних из Египта. Правда, сами египтянки — во всяком случае, женщины из высших слоев общества — по достоинству оценили куртуазные манеры французских офицеров. Врач-француз Клот-бей, занимавшийся организацией здравоохранения в Египте при Мухаммаде ‘Али, цитирует в своей книге о Египте рассказ Наполеона из его «Записок» о том, как жительницы города Розетты направили ему (султану кебиру) петицию, требуя, чтобы их мужья обходились с ними так же, как обходится со своей супругой генерал Мену, женившийся на дочери одного из знатных людей Розетты (Клот-бей, 266). Луис ‘Авад, ссылаясь на другие французские источники, упоминает о демонстрации женщин Розетты, требовавших от Мену, бывшего тогда комендантом города, чтобы он приказал мужьям разрешить женам посещать городские бани (‘Авад, 2, 32). Как бы то ни было, акция розеттских жительниц явилась первым в истории Египта выступлением женщин в защиту своих прав.

Рифа‘а, разумеется, осуждает французов за то, что они предоставляют слишком большую свободу женщинам («французы — рабы женщин»), но в то же время с большим одобрением отзывается об уме и образованности француженок, а наблюдая за поведением парижан на улицах и дома, на гуляниях и балах, приходит к выводу, что общественная нравственность зависит не от того, закрыто ли у женщины лицо и общается ли она свободно с мужчинами, а «от воспитания и привитых правил добродетели».

Здесь уместно привести любопытный документ, составленный ат-Тахтави уже по возвращении в Египет в связи с его женитьбой, как того требовал обычай, на двоюродной сестре: