Изыде конь рыжь...

- Белый... – и, не дожидаясь вопросов, пояснил: – Ты подумай, какой он был пять лет назад? Серый. Кстати, помнишь плакаты двадцатых-тридцатых, все эти «Крепи индустриальную мощь России!», эти коптящие трубы, черные сугробы? Не поверишь – это же был символ прогресса. А теперь опять...

В маленькой спальне сохранилось тепло. Окно в проходной комнате заткнули подушкой, снятой с кресла.

Судя по всему, в уходе за хроническими больными покойная Ромашка разбиралась много лучше, чем в политике. Пенсионерка мирно дремала в своем кресле, надежно укрытая и укутанная. Причина такого спокойствия проявилась быстро – полупустой флакон транквилизатора лежал здесь же. Вполне ухоженная старушка, на зависть просто. Не без труда проснулась, невнятно заблажила при виде чужих: испугалась. Потом заулыбалась.

- Как часто бывают периоды просветления? – спросил Реформатский, снимая фонендоскоп.

- Раз-два в месяц, на пару дней. С начала зимы еще реже.

Совершенно безнадежная больная. Руины разумного существа. Бороться с болезнью Альцхаймера так и не научились, хотя были в Швейцарии интересные исследования, но теперь, если до них дойдут руки, так через поколение, а то и два.

- Тут только уход. Легкие у нее пока чистые, а все остальное лучше, чем можно бы ожидать, но сам понимаешь...

- Транспортировка?

- Разовая, может быть, – прикинул Реформатский. – Если переезжать. И то по этой погоде нужна осторожность.

- Грузовик, – пожал плечами опекун. – Утепленный. Хорошо утепленный. Мы же лабораторию вывозим. Может быть, на время, может быть, совсем.

- Тогда нет. Это просто убийство. Ну, сам посуди, в этом состоянии – не уследишь, так застудится, и тут уже никакой препарат не вытащит, если его еще добудешь. А за два-три часа в дороге не уследить никак.

- Понятно, – спутник кивнул. – Андрей, сделай одолжение, поищи в буфете документы Марии Никитичны. Там где-то должны быть...

В буфете – пыль, сладко припахивающая деревом, пудрой, сандалом резных безделушек, довоенная пыль. Шкатулки, коробочки, папки с благодарственными грамотами, перевязанные ленточками письма, плотно исписанные тетради.

За спиной – тихий стеклянный треск ампул, резиновое скольжение поршня по цилиндру шприца. Привычный такой, успокаивающий звук. Вопрос «зачем?!» догоняет не сразу.

- Ты ей что вколол?

За спиной пустота, шприц лежит на столе на блюдечке, дверь качается, в кухоньке льется вода, гремит чайник.

- Морфий, – отзывается, – поверх успокаивающего должно хватить. Подождем и пойдем. Тут сахар есть, тебе сколько в чай?

Его, гадину этакую, нельзя было убивать – слишком многое пошло бы прахом, и Андрей Ефремович об этом помнил, но уж больно подперло. Свернуть голову, как куренку, или об выложенную кафелем стену разбить. Реформатский наполовину удержал себя в руках. Взял сукина сына за горло, прижал к стене.

- Ты что же, сволочь, делаешь?!

Ответа, конечно, не получил, слишком крепко прижал. Но отпускать не хотелось, и, рассудив, Реформатский нашел это желание правильным и здоровым. Так что разжимать руки он не стал, подержал, подождал, пока признаки цианоза проявятся. Потом все же отпустил. Урод съехал по стене, сел на пол и начал дышать и кашлять.

- Тебе же предлагали – в госпиталь, – сказал Андрей Ефремович.

- Гос... госпиталя, – кашель как-то очень похож на лай, весело будет, если он тоже себе что-нибудь застудил, – через неделю завалит ранеными. По нашей милости, между прочим. В госпиталях... там в палатах – не то +7, не то +10, кто как надышал. И на санобработку сил ни у кого. И на пролежни. И в лучшем случае, в идеале, так сказать, она там умрет от воспаления легких не через эту самую неделю, как, скорее всего, и будет, а через две. Раньше, чем до нее доберется тиф.

Только тут до доктора Реформатского дошло, что непотребным рукоприкладством он занялся, даже не посмотрев, что там с пациенткой. Прошел в спальню, проверил. Ничего неожиданного не нашел: пульса уже, считай, нет, одно трепетание сосудов под пальцами; дыхания – тоже. Спокойное, даже счастливое лицо. Морфий.

«Да, госпиталя у нас – Шарите восемнадцатого века. Кто ее там кормить с ложечки стал бы? Не говоря уже обо всем остальном. Но вот это вот хладнокровное убийство... – Реформатский никак не мог продолжить мысль. – Не по-человечески? Да полно, и людоедство – по-человечески... Отчего же так тошно?»

Нужно было вернуться в кухню и надавать поганцу по морде, но тот уже встал и грозно взъерошил перья.

- Хватит махать руками, а то я кастет достану, и будет у нас дуэт-гиньоль.

И вопреки собственным словам оперся руками на кухонный стол, головой помотал – бей его в этом положении, не хочу.

- Знал бы ты, Андрей, как я вас всех ненавижу. Вас вот всех, с вашим культом естественной смерти. Что угодно, лишь бы не отвечать. Ты пробовал когда-нибудь... естественной смертью?! – заорал, туда, вниз, в стол. – Ты знаешь, что это такое? Нет? Так какого ж черта?

Диспут об этичности эвтаназии на фоне только что совершенного убийства казался Реформатскому предельно неуместным. Оставлять последнее слово за доброхотом с морфием тоже не хотелось.