Junior (СИ)

Вспышка: чей-то хриплый голос по ту сторону одиночества, за стеной из чистого отчаяния, за дверьми последней надежды; ему Барти тоже, сбиваясь, из последних сил шепчет о лорде, о матери, об отце, о друзьях, о… о предательстве, хуже которого не может быть. Голос смеется дико и бешено, как смеялся бы самоубийца перед тем, как приставить палочку к собственному виску, и не отвечает больше.

Вспышка: белая, как снег, рука на его плече; награда, за которую они готовы равно убивать и умирать. Верность, которой нет иной цены, кроме гибельной пустоты под черным плащом дементора, за которую нет иной платы, кроме вечного будь оно проклято, будь оно благословенно не-смертия в камере в промерзшей крепости на острове в Северном море.

Вспышка, вспышка, вспышка; Бартемий Крауч выжигает ими собственное бессилие и, кажется, плачет, но этого никто не слышит в ревущем гуле стадиона. Империус — стены камеры, идущие трещинами; трещинами, которых никогда не было в Азкабане.

Теперь — есть.

Теперь — будут.

Пальцы едва слушаются, когда он смыкает их на чужой палочке, и это так тяжело, Мерлин, это так тяжело, как никогда прежде, но это — его воля. Это — его решение. Это — его выбор.

Его собственный.

Свободный.

— Отпусти меня, — кричит он, или шепчет, или не издает ни звука: отец всегда был сильным волшебником, а он еще слишком слаб, слишком, слишком слаб, чтобы вырваться полностью из пут заклятья подчинения и магии Винки…

Но они, эти жалкие отродья в масках-черепах, палят заклинаниями в кого попало и веселятся, крича имя лорда, словно еще один лозунг из тех, что выкрикивали часом раньше пьяные дураки в рядах зрителей. Тринадцать лет назад все они трусливо лизали сапоги министерским аврорам, чтобы только изловчиться и не вдохнуть ни разу солоно-мертвый запах Северного моря. Тринадцать лет назад они продали своего господина, спасая собственные шкуры от расплаты за поражение, а теперь, едва почувствовав безнаказанность, вновь возносят ему хвалу.

Вечная верность — такая теперь ей цена?

Бартемий Крауч отплевывает на горелую траву рвоту пополам с желчью. Винки причитает рядом с извинениями, но смолкает, едва он поднимает на нее взгляд.

— Я убью этих подонков, — шипит Крауч сквозь зубы, — отпусти меня, я убью их всех, я убью их!

— Мастер Барти, мастер Барти, Винки не может…

— Я приказываю тебе!

Эльфка испуганно прижимает длинные уши, пока Бартемий Крауч вновь становится собой.

Злость, чистая, незамутненная злость — её удушливым дымом теперь пропитан августовский Дартмур, её неистовое пламя обращает прахом то, что прежде казалось неколебимым. Последние липкие нити проклятья Империус рвутся, когда Бартемий поднимает дрожащую руку с палочкой вверх.

Трусливым ублюдкам пора вспомнить, кому принадлежат их жизни.

И Барти Крауч кричит, до хрипа, до слез и немоты, и чужая палочка в его пальцах вспыхивает невыносимо ярко — прежде чем на жирных углях небес впервые за тринадцать лет вновь загорается Черная Метка.

***

На то, чтобы вспомнить жизнь без вечного безразличия, уходит немало.

Отец и Винки, устало-сухое «Imperio» и дрожащее «мастер Барти», исчезают в прошлом, в мутном дурмане порабощающего заклятья. Барти Крауч-младший снова ходит среди людей, учится улыбаться, хмуриться и говорить, как люди. Не так-то легко, после этих долгих тринадцати лет.

Но он нужен лорду, и он выполнит любой его приказ.

Барти помнит его голос — от него остался только голос; тринадцать лет Барти Крауч жил, чтобы услышать его снова. Тринадцать лет повторял себе собственную присягу верности лорду, пока она не врезалась в его память крепче стертого Азкабаном имени матери: даже стылое дыхание пустоты, сводящее с ума любого осужденного на безумие, не могло коснуться её.

Барти немного рад тому, что у Аластора Грюма тоже не всё в порядке с рассудком — по общепринятым меркам. С обликом чокнутого аврора он должен справиться. Вот с нормальным человеком было бы сложнее. Бартемий Крауч-младший не имел привычки спасаться иллюзиями: он вышел из Азкабана другим, и еще более другим — из рабства.

Теперь у него есть более чем уважительная причина ненавидеть слово «Imperio». Ему придется быть учителем, размышляет Барти; придется знакомить студентов с Непростительными. С заклятьем Империус.

Барти взмахивает палочкой и бормочет это проклятое слово. Приблудившаяся к заброшенному дому кошка нервно дергает хвостом, но спустя несколько секунд борьбы — сказывается усталость и сомнения — послушно ластится к ногам. Барти отпихивает ее носком сапога и снимает заклятье. У него появляется непреодолимое желание отшвырнуть палочку и вымыть руки.

Он был блестящим волшебником до Азкабана, пытается напомнить себе Барти, и остался им после; силы вернутся, а воля… ее не сломили даже дементоры, даже двенадцать лет магического контроля, коверкающего разум. Забавно: война стерла разницу между людьми лорда и их противниками, все они теперь применяют Непростительные, все они теперь не гнушаются убивать без суда и превращать собственных детей в рабов. Во имя великой цели, как Бартемий Крауч. Или во имя собственных желаний, как Бартемий Крауч.