К другим берегам (СИ)

Многие отзывались о Лукине как о человеке остроумном, начитанном, а еще - как о большом оригинале и неплохом, для своего возраста, спортсмене. Говорили, что когда-то он весьма серьезно занимался боксом, достиг успехов в бильярде, где, давая немыслимое преимущество, легко умудрялся обыгрывать незадачливых соперников, потом увлекся философией и даже изобрел что-то вроде философской системы. Я знаю лишь то, что в беседе он именовал себя не иначе, как подчеркнуто гордым "мы", и говорил, что находится то ли в шестом, то ли в седьмом измерении, тогда как все остальные застряли в банальном третьем. Случалось мне слышать и знаменитые остроты, когда Лукин состязался в теннисном поединке со своим постоянным соперником. Только остроты эти похожи были на обыкновенные грубости, а в ответ молчаливый соперник лишь сильнее бил ракеткой о мяч. Шутки прекращались, если Лукин начинал проигрывать, ведь он старался во всем быть лучше остальных, отделиться от общей массы людей. Этого я не понимал вначале, и Лукин казался мне фигурой загадочной. Но однажды, наблюдая за ним во время теннисного состязания, я понял, что все речи, мысли и вся жизнь его подчинены одному лишь желанию: показать свою исключительность, доказать всем вокруг, что он лучше, умнее, талантливее остальных. Поняв это, я перестал воспринимать Лукина как фигуру загадочную, напротив, он стал обыкновенен, как сотни тысяч, как миллионы других эгоистически живущих людей, отличаясь от них лишь тем, что заявлял он о своей исключительности не тайно, а явно, не обращая ни на кого внимания, упиваясь своей исключительной смелостью. После этого открытия для меня перестало быть удивительным то обстоятельство, что Лукин не имел ни друзей, ни близких товарищей. Были лишь знакомцы по спортивной площадке - месту, где он мог явить свою исключительность. Даже в манере игры его было что-то небрежно-вызывающее, когда Лукин, оценивая возможности соперника гораздо ниже необходимых для равного состязания, надменно перекладывал ракетку в левую руку, тем самым унижая противника и, опять-таки, показывая свое превосходство.

После смерти Лукина я много раз задавал себе вопрос: как получилось, что самолюбие, присущее многим людям и многими людьми весьма ценимое как качество, необходимое современному цивилизованному человеку для достижения намеченных целей, развилось в Лукине до таких невероятных, чудовищных размеров самовлюбленности, что его "я" заслонило собою все вокруг? Как случилось, что для него имело значение и смысл лишь то, что могло помочь ему проявить со всей возможной силой исключительность, отдельность от остальной массы людей? Судить стороннему человеку, пожалуй, очень непросто. Но может ли нагрянуть все это внезапно, как громовой удар?.. Поверить такой мгновенной перемене невозможно, как нельзя верить, что громовой удар грянул по своей воле потому лишь, что ему самому было так необходимо, а не потому, что были подготовлены и созданы условия для этого мощного, раскатистого звука. Так же и человек не может стать другим внезапно, но нужна огромная внутренняя работа, порой незаметная для самого человека, который продолжает хвастливо думать: все, что происходит со мной, совершаю я по своему лишь хотению, по своей только воле. Не подозревает такой человек, какие могущественные силы подготавливают его, завладевают и двигают им, подталкивая совершить нечто - тот самый плод могущественных сил этих, по которому и распознается их естество.

Говорили, что в конце прошлой зимы Лукин пытался удавиться, но его удалось тогда вынуть из петли. С ним много говорили знакомцы по спортивной площадке. Он молча, опустив голову, выслушивал их. Кто-то подарил ему спортивную форму, и, довольно стесненный в денежных средствах, Лукин носил одежду эту до середины теплой осени. Можно лишь догадываться, что чувствовал он, вынужденный носить чужое...

Дожди лили весь декабрь и первую неделю наступившего года. В день похорон тоже шел дождь. Нет вида более унылого, печального, чем побережье во время долгих, тяжелых (для характера человека, привыкшего к южному теплу и солнцу) зимних дождей, когда вид окрестностей представляется самым безрадостным из когда-либо виденных пейзажей. Через два дня после похорон, под вечер, пошел снег. Сначала мелкий, частый, а ближе к полуночи - степенный, крупный. Снег шел и шел двое суток подряд, и еще ночь, до самого утра.

Проснувшись, сунув ноги в войлочные домашние туфли без задников, я подошел к окну, распахнул плотные шторы и удивился, обрадовался белой чистоте и обилию снега (весьма редкого в наших краях), который блистал под зимним солнцем. Сделалось необычайно хорошо, весело, приятно на сердце, захотелось поскорее туда, в эти плавные снега. Позавтракав творогом со сметаной из расписной азиатской чашки, полакомившись печеньем, напившись чая с лимоном, я поспешил одеться теплее и вышел из дома.