К истокам кровавой реки (СИ)

Данияр возражал, что он, конечно, не юрист («Вот поэтому и!» — воздевал палец вверх адвокат), но ему кажется непонятным, что можно обвинять человека в убийстве на основании только свидетельских показаний. Если есть преступление, значит, есть и мертвец. Как-то странно представить, что хрупкая молодая женщина смогла унести крупного мужчину, небрежно перекинув его через плечо. А если мертвеца нет и не было, то, значит, он вполне мог уйти собственными ногами, а раз покойники все-таки ходить не могут, — мы же тут все цивилизованные и несуеверные люди, верно? — ну так вот, значит, не такой уж он был и покойник…

Адвокат в ответ смотрел на Данияра поверх очков и начинал разговор издалека. Ну да, трупы сами не ходят, зато их прекрасно носят. А поскольку преступление произошло в доме некоего господина Пишты, инспектора телеграфных сетей, которого с госпожой Азой связывали очень тесные дружеские отношения… Надвинув очки обратно на нос, адвокат устремлял взгляд в сторону и рассуждал вслух, что ради симпатичной дамы даже занимающий важную должность кавалер может пойти на преступление. К тому же Яцек Пишта был чудак и изобретатель, например, именно он создал машину, способную уничтожить мир… мир не мир, но уничтожить мертвое тело он мог, с помощью своих изобретений или без. А поскольку Яцек Пишта погиб и свидетельствовать об обратном не может, следствие придерживается этой точки зрения. Тем более, именно тогда начался бунт, а во время этой ужасной неразберихи происходили и более странные вещи.

Данияру после таких разговоров казалось, что он идет в людском потоке против движения спрессованной глухой толпы, или пытается подняться по мокрой лестнице и всякий раз соскальзывает вниз. Адвокат был таким же, как и прочие облеченные властью, — закрытый, вылощенный, застегнутый, с лицом без эмоций. Для него существовала только одна стратегия защиты на суде и только одно будущее.

Впрочем, однажды и он на мгновение выглянул из личины равнодушного законника. Данияр не мог вспомнить, чем же он пронял юриста на тот раз, может быть, просто надоел. Адвокат убрал вечную улыбку и сказал с досадой:

— Вы же не думаете, что там сидит кто-то глупее вас? Не надо было ей упоминать этого свихнувшегося поэта, она и так все время играла с огнем, просто до сих пор на это смотрели сквозь пальцы!

И, словно испугавшись собственной вспышки, адвокат немедля спрятался за прежний образ. На лицо натянулась привычная доброжелательно-равнодушная маска.

— И теперь?

— Ничего теперь. Я же вам сказал, если она признает вину на основании свидетельских показаний, ей назначат минимальный срок, она тихо уйдет со сцены, перестанет быть известной личностью. Если я буду упирать на отсутствие прямых улик, это только затянет дело и ухудшит ее положение. А вы, если хотите ей помочь, уговорите ее признать вину! Знаете же, что она отказывается…

Данияр молча кивнул. Пусть закрытый, пусть чужой и до отвращения официозный тип, но юрист, оказывается, по-своему был на стороне Азы.

Если бы она согласилась выступить на своей стороне! Что она упряма невероятно, как бывают упрямы подростки, он хорошо знал. Только раньше это касалось каких-то сиюминутных желаний или комфорта, а теперь она словно баран не желала сойти с тропы, ведущей в тупик. Противостояние следствия и обвиняемой затягивалось. Аза не признавала свою вину, держась, вроде бы, на чистом упрямстве.

Даже самая комфортабельная тюрьма не позволяет человеку забыть, что он узник. Неволя серой пылью въедается под кожу и неосознанной тревогой пробирается в сны. Самая удобная камера это камера, а не комната, самый живописный вид из окна не заменит невозможности свободно выйти в дверь. Эта отрава рано или поздно заставляет поблекнуть самую совершенную красоту.

Аза не подурнела от пребывания за решеткой, во всяком случае, так казалось Данияру в полном соответствии с пословицей, что красота — в глазах смотрящего. Может быть, немного побледнела и осунулась, и была проще одета и причесана. Чуть ли не впервые в жизни собственный внешний вид был для нее почти не важен.

Свидания давали редко, к тому же невозможно, немыслимо короткие. И в эти стремительно летящие минуты Данияр мог только просить ее поступить, как советовал адвокат. Больше времени не оставалось почти не на что. Обещать ей закончить постройку корабля? Невозможно, да теперь практически незачем. Передавать приветы от близких людей? У нее не было близких, кроме, может быть, Софи. Данияр впервые задумался, насколько одиноки могут быть с виду вполне успешные и благополучные люди. Родных в живых не осталось, а вся театральная верхушка оказалась страшно занята, и упрекать их в этом было нельзя. В стремительный ритм жизни не вписывалась выпавшая из него актриса.

Иногда он не выдерживал и буквально умолял ее:

— Ну мне скажи, что произошло, просто скажи мне. Мы разве совсем чужие люди? Разве я не имею права знать? Ты же понимаешь, я никогда не обращу это знание против тебя!

Аза в ответ либо замыкалась, либо, наоборот, улыбалась почти доверчиво и терпеливо объясняла: