К истории русского футуризма. Воспоминания и документы

c) Помесь Вербицкой с заумничаньем, “сизова голубочка” с гориллой – Сейфуллина, Вера Инбер и проч.

d) Помесь водяночной тургеневской усадьбы с дизелем, попытка подогреть вчерашнее жаркое Л. Толстого и Боборыкина в раскаленной домне, в результате – ожоги, гарь и смрад: Вс. Иванов, Леонов, К. Федин, А. Толстой. Вообще в длинно-зевотные повествования современная мировая напряженность не укладывается. В такт грохочущей эпохе попадают только барабан и трещотка немногих речетворцев Лефа.

[Само повествование разоблачено обнажением приема; кроме того, Лефом утверждены: ораторская установка, стяжение образов (пропуск малосущественного), одновременность планов, производственная материализация слова.]

2) ТЕАТР, а) Помесь Островского с футуризмом – авторы и актеры завывают, пускают слезу и бьют себя в грудь, поскальзываясь на подмостках дыбом: Мейерхольд, сотни “Лесов”, “Ревизоров” и “Севильских цирюльников” в “конструктивизме” (лакомые бычки в маринаде). b) Помесь пропыленной ливреи академизма с агит-блузой – реформированные “Аки” и “Камерные”.

3) ЖИВОПИСЬ. Картина издохла. Путь таков: от ископаемоспальной монументальности к злободневной улице (раз-потребление) – к плакату, вывеске, фотомонтажу. От особнячного эстетизма – к площади и к станку. Живописцы, аннулированные Лефом, сбежали в АХРР – помесь ушата крови с ведром ваксы, кривой фотографии с олеографией, паралича с полу академией. АХРР пытается “испужать”, а всем только скушно и смешно… Где-то на задворках загнивают Мирискусники и мармеладные Голубые Розы.

4) КИНО. Окончательно развратил публику Глухонемой-кино, давший вместо ударного стиля – сломанную шею, вместо мощных жестов – рыжие пощечины.

Кино как искусство пока весь впереди.

Но и теперь там, где он пользуется приемами Лефа (быстрота, сдвиг, “наплыв”, двойная съемка – острый монтаж), Немой бьет косноязычных Аков. Прием побеждает.

Дело искусства – изобрести и применить (установка, синте3) нужный прием, а материал всегда в изобилии дается всей окружающей жизнью.

Только прием (форма, стиль) делает лицо эпохи. (Так, прием цыганского или аковского романса любую революционную песню приспособит для отдельного кабинета, а прием Лефа даже лабораторную работу делает революционной).

Поэтому вопрос ставится так: ИЛИ академизм ИЛИ Леф, – и никаких УБЛЮДКОВ…

А. КРУЧЕНЫХ

Москва, октябрь 1925 г.

Автобиография дичайшего

Считаю бесцельным верхоглядством биографии и автобиографии на одной страничке. Но, угрожаемый тем, что другими будет написана такая моя биография, исполненная даже фактических лжей, – вынужден-таки написать “оную”.

Во-первых, как это ни странно, у меня были родители (потомственные крестьяне). Родился я в 1886 году 9 февраля в деревне Херсонской губернии и уезда и до 8 лет жил в ней и даже пытался обрабатывать землю, но больше, кажется, обрабатывал об нее свою голову, падая с лошади (не отсюда ли тяга к земле в моих работах?!).

8-ми лет переехал в Херсон, где и получил первоначальное образование.

16-ти лет поступил в Одесское художественное училище, каковое и окончил в 1906 году (сдав экзамены по 20 с лишком предметам!) и получил из Академии художеств диплом учителя графических искусств средн<их> учебных заведений, который и эксплуатировал в “минуты трудной жизни”: был сельским учителем в Смоленской губернии и учителем женской гимназии в Кубанской области, откуда извергался за футуризм и оскорбление духовных и светских начальственников.

В 1905 году применял и другие свои таланты: работал вместе с одесскими большевиками, перевозил нелегальные типографии и литературу, держал склад нелегальщины против полицейского участка, куда и попал в 1906 году.

В том же году, в Одессе и Херсоне, началась моя общественно-художественная деятельность: нарисовал и выпустил в свет литографированные портреты Карла Маркса, Энгельса, Плеханова, Бебеля и др<угих> вождей революции.

Эту художественную деятельность я продолжал и в Москве, куда прибыл в 1907 году.

В 1908-10 гг., навестив многообразно прихварывающий Херсон, издал там 2 литографированных альбома “Весь Херсон в карикатурах”, сильно взбаламутивших мою скушноватую родину.

Помню такой случай: встречает меня в магазине один из пострадавших дворян в желто-гусарском “околыше” и угрожает:

– Если вы не изымете карикатуру на меня, то будете избиты!

На что я скромно:

– В чем дело? Бейте!

– Нет, я вас повстречаю в темном переулке и там…

– Ну, такие не бьют, которые обдумывают, как бы встретить в темном переулке!

Так меня и не побили… Я и не жалею…

Не рассказываю о других ужасах моей жизни, например, о том, как в детстве я задохнулся в дыму пожара (не мирового, а домашнего), как тонул в родном Днепре, как разбился, падая с мельницы моего деда, – никому от этого легче не стало: во всех трех случаях я все равно спасся…

В 1907-8 гг. я начал работать с многочисленными Бурлюками и Бурлючихами, пропагандируя живописный кубизм в южной прессе.