К истории русского футуризма. Воспоминания и документы

Со смыслом жизни на 5-й минуте покончив
Ищу нелепия упорных маслаков
Чтобы грызть их зубами отточенными
Каких не бывает у заморских грызунов!
Моя душа – эссенция кислот
Расставит кость и упругие стали
Слюну пускает без хлопот
На страшном расстоянии
Не зная устали
Транспорт будалый!..

(из его книги “Тушаны”).

Когда публично выступает он с самостоятельным докладом, его лицо, перекошенное судорогой зевоты, кажется яростным, он выкрикивает полные сочной скуки слова и доводит до обморока однообразным построением фраз…

Ему возражают цивилизованные джентльмены, но в этот момент вы начинаете понимать, насколько неопровержим Крученых, что из его гримасной слюны рождается пятносая Афродита, перед которой вежливо принуждены расшаркиваться приват-доценты.

Такова творческая сила нелепости:

… Голая чушь
Какой не бывает короче
И злей и глуше

(Крученых, “Город в осаде”)

И будет не то что мы в газете ежедневно читаем
Перепутаю все края
Выкрою Нью-Йорк рядом с Китаем
И в начале происшествий и новых алфавитов поставлю
Я.
Будет Чехов сидеть на французской горчице
Перьев своих сильнее острясь
На колени к нему в восторге вспрыгнет спина певицы
А вместо меню захудалых – ручаюсь! – бесконечная мразь!
И на баранине клеймо: огромной закорюкой мой клятый глаз!

Пусть красками всех афиш и погребальных объявлений

Будет кричать мое: гви-гва!
Пусть прославляется красный нуль и гений
И лопнет от гнева редактора голова!

(из книги “Буг – будды”).

В русской поэзии “голая чушь”, начиная уже с символистов, медленно подтачивала кривизной и шероховатиной биллиардный шар обмысленного публикой слова. Корнеплодство в огороде Хлебникова, слова изнанкой – “от трех бортов в угол” – Маяковского являются последней попыткой сделать слово заметным хотя бы по яркой дыре: но этого уже недостаточно. “Тринадцатый апостол” изысканного метафоризма – Маяковский безнадежно орет:

Милостивые Государи
Заштопайте мне душу…

История футуризма – увлекательная повесть для Энциклопедического словаря, но футуристы все забывают: может, у них и памяти нет никакой!..

Так или иначе, будальный Крученых всегда “бьет по нервам привычки” и теперь уже он, если кто-нибудь, слушая “ноктюрн на флейте водосточных труб”, в его присутствии “подавится восторгом”, Крученых пропишет:

душистое рвотное

(“Восемь восторгов”).

Молафар… озной… озноб… мымз… мылз… экка… мыкыз… (“Наступление” и др.). Всем, кто

С чужой Люлей
Невестой Брюсова
заплюзганной
глязюли акушеркой
цлами цлай
Охт зо 5 ч утра
Сглазили смокинг!.
Наемь… онота

(“Лю бвериг”).

На смену поэзии обновлявшей (Бурлюк, Хлебников, Маяковский) идет поэзия просто и совсем новая. В 13-м году Крученых обнародовал “Декларацию слова как такового”, где впервые говорится о некоем “свободном заумном” языке, который “позволяет выразиться полнее”:

го-оснег-кайд и т. д.

В своем творчестве Крученых еще не окончательно расквитался с “умной” поэзией, где стоит на последней ступени безумия, дразнясь и хитро увертываясь от лаврового листа:

Я спрятался от солнцев
Чтоб не сглазили

(из “Во-зро-пщем”)

впивается в ногти стальной каприз

(“Будалый”)

Уехал в Чагодубию
Притворился буддою

(из “Мирсконца”).

В произведениях, написанных на языке “умном”, орбита которого целиком проходит среди т<ак> наз<ываемых> “обстоятельств жизни”, Крученых наугад, но в математически точных формулах беспредельного вздора утверждает прочность своего ума, зашедшего за разум и делающего разуму “рожки”.

Здесь он вне стиля, вне всего, что заведомо хорошей марки – хотя бы футуристической.

Падая в пропасть, а не с какого-то этажа в лужу, он развивает безудержную инерцию, которая прорезывает живот земли… и вот:

Тянуткони
Непонятные нони.
Зверь испугался
Откуда галь ся.