К истории русского футуризма. Воспоминания и документы

Достоевский верил, что Россия “спасет Европу”, в наши дни русский народ клянется “научить” ее, у нас: или все, или нуль, или научить, или, по крайней мере, проучить, сотворить грандиозную мерзость.

Последние морфологические изыскания Крученых в книге “Малахолия в капоте” устанавливают несомненный) анальность пракорней русской речи, где звук “ка” – самый значительный звук.

как та дева

что спасласьпо пояс закопавшись в грязь

(подробно в книге Крученых “Ожирение роз”, мой разговор с ним на “Малахолии в капоте”). Европейский футуризм весь в пределах некой случайной идеологии и технического овладения быстротой.

Мы же органичны и беспредельны, почему Крученых и нарек однажды какистину, что у русских футуристов есть наемники: футуристы итальянские. Природные свойства русского языка еще Пушкину дали как-то возможность оскорбить Европу рифмой, что связывает существенную анальность нашу с нашим же отношением к Европе.

Крученых не мог, будучи русским, остаться только русским поэтом-футуристом: он позволил себе все непозволительные поступки и остался грандиозным нулем, как Россия, абортировавшая войну:

Жижа сквернословий Мои крики самозванные Не пишу к ним предисловия Я весь хорош даже бранный! (Из книги дурных слов).

Он не будет популярен, его не ухвалишь, он бурный грандиозарь, настолько великий для Чуковских, что они из всего Крученых увидели лишь кусок циклопического коричневого голенища. Скоро они и вовсе перестанут видеть Крученых, суть которого уже утонула в заумном. Вот последнее благожелательно – умное слово – завещание Величайши – вам:

И будет жужжать зафрахтованный аэроплан
Увозя мои свежие стихины
За башню Эйфеля, за беглый океан —
Там ждут их омнибусов спины,
И вновь испеченный – я конкурент мороженой свинины!

Схватят жирные экипажи тонкими руками

Мои поюзги и повезут по всему свету кварталов
По Сити, по Гай-Старам
Удивленные люди остановят машины и трамы
И солнце повиснет как бабочка на раме!

Все читать заумь станут

Изучая мою поэтскую сустень…
Радуйтесь же пока я с вами
И не смотрите грустными.

(из книги Крученых “Будалый”).

Сергей Третьяков Бука русской литературы (об Алексее Крученых)

Пожалуй, ни на одного из поэтов-футуристов не сыпалось столько издевательств, обвинений, насмешек, дешевых острот, как на Алексея Крученых. Вспомнить его первые дебюты в 1912–1913 годах со странными книжками, где среди кувыркающихся букв и слогов, часто вовсе непроизносимых, вдруг обозначалось

Дыр бул щыл
Убещур
Скум!
Вы со бу
Р л эз

или

Сарча кроча буга навихроль…
Беляматокияй!

Да еще и с мотивировочной припиской о том, что в одной этой строчке “сарча, кроча…” больше русского подлинного языкового духа, чем во всем Лермонтове. Взвизг публики по этому поводу был не меньший, чем при виде разрисованного Бурлюка или нахала в желтой кофте, Маяковского, в благопристойных собраниях Литературно-художественного общества швырявшего булыжниками строк своих:

А вы ноктюрн сыграть могли бы
На флейте водосточных труб?..

И попрек желтой кофтой Маяковского и дырбулщылом Крученых до сего времени еще является главным презрительным аргументом обывателя, протестующего против “хулиганского издевательства” над святостью быта и священностью “великого, правдивого” и прочая и прочая тургеневского языка.

Ведь Крученых первый колуном дерзости расколол слежавшиеся поленья слов на свежие бруски и щепки и с неописуемой любовностью вдыхал в себя свежий запах речевой древесины – языкового материала. Корней Чуковский, пытавшийся в 1913 году классифицировать буйное новаторство футуристов, отметивший гениальность дарования Хлебникова, – проглядел Крученых.

Критик заметил лишь те стихи Крученых, где тот пародировал парикмахерские поэзы, издеваясь над изящной альбомностью, буквально вздергивая ей подол, хотя бы такими обворожительными строками как —

За глаза красотки девы
Жизнью жертвует всяк смело,
Как за рай!

Критика перепугало привидение всероссийского косматого чучела, данного поэтом в строках:

Лежу и греюсь близ свиньи…
На теплой глине
Испарь свинины
И запах псины…

И критик воспринял поэта не как лицедея, но как проповедника этой “скуки”.