К истории русского футуризма

– Ещё египтяне и древние греки, – говорил он, – гладили сухих чёрных кошек и извлекали из их шерсти электрические искры, но не они нашли приложение этой новой силы. Поэтому не им поется слава. Но тем, кто поставил электричество на службу человечеству, тем, кто послал гигантскую мощь по проводам, двинул глазастый трамвай, завертел стосильные моторы.

Маяковский опровергал мудрость, уверявшую, что ничто не ново под луной.

– Какие-то жалкие искорки были и в старину, – кричал он, – но это только искорки, обрывки, намеки. Какие-то случайные находки были в искусстве римлян, но только мы, будетляне, собрали эти искорки воедино и включили в созданные нами новые литературные приёмы.²⁸

Чехов, а также ещё один французский теоретик (я сейчас не могу вспомнить его фамилию) говорили, что каждый интеллигентный человек может сказать остроумное слово, хорошую строчку, но талант – это дело не качества, а количества. Кто сумеет сказать не одну строчку, а дать хотя бы две-три страницы, тот создаст произведение, а отдельные словечки, отдельные строчки писатели записывают себе в записную книжку и таким образом они не пропадают.

Например, Чехов в записной книжке записал:

– Мне понравилась строчка какого-то неизвестного поэта. – Какой-то молодой человек спешил к своей даме: «Как саранча летел он на свиданье».²⁹

Ничто не могло его остановить, даже стихийное бедствие. Но поэт этот неизвестен. Строчку написал и всё. Я как-то был у В. П. Катаева, недавно, и говорю:

– Валя, ты вот написал детскую повесть «Белеет парус одинокий».

– Да.

– Ты знаешь, откуда ты взял это заглавие?

– Ну как же, из Лермонтова.

– Нет. Это Лермонтов взял у Бестужева-Марлинского эту строчку.³⁰ Ты думаешь, он только стихи писал? Лермонтов в более раннем возрасте, главным образом, писал поэмы и вот он взял у Бестужева-Марлинского целую строфу. Причем там слово одно есть, странное, я не помню, так в издании Академии наук выправили это слово. Так надо было выправить его у Бестужева-Марлинского!

Катаев, когда услыхал это, кричит своей жене:

– Эстер, Эстер! Слушай, что Алёша говорит! Я думал, что рекламирую Лермонтова, а я, оказывается, рекламирую Бестужева-Марлинского. Какая чушь!

Лермонтов мог использовать Бестужева-Марлинского, взяв у него одну строчку и дальше на этом уровне выдержать всё стихотворение. В этом вся задача. Маяковский записывал слова, когда выступал. У него есть такие странные слова, что мы даже не знаем, откуда они. Например, у него в одном журнале («Бов» или «Крысодав»,³¹ не помню) были к рисункам четверостишия. Вся страница была его, и они были даже без подписи. Там есть такая строка: «Успокойтесь (кто жаловался на плохую торговлю, отсутствие товаров – А. К.) жизнь малина лампопо». Что такое «лампопо»? Есть «Лимпопо» у Чуковского, это река в Африке, а «лампопо», оказывается, есть в словаре Даля. Я как-то разговаривал с Л. А. Кассилем. Он сказал, что написал вещь, где одна лисица говорила, что растерзала дичь «по-по-лам, по-по-лам, лам-по-по, лам-по-по». «Я думал, – сказал Кассиль, – что это я сочинил, а оказывается, это есть у Маяковского и в словаре Даля…» У Даля сказано, что это перестановка слова по-по-лам, лам-по-по. При игре в карты оно означает, что взятки взяли пополам, или оно означает лёгкий напиток: пополам лимонад и ещё какая-нибудь вода. «Из малины – лампопо». С Маяковским осторожно надо быть. У него можно встретить такое слово, что на первый взгляд оно покажется диким, а оказывается, он взял это слово у какого-нибудь писателя или из словаря. Маяковский очень много знал наизусть. Напр<имер,> Чехова хорошо знал, – об этом я расскажу дальше.

Закончим насчет Б<енедикта> Лившица. Вот что он обо мне писал:

Только звание безумца (видите, какое звание! – А. К.), которое из метафоры постепенно превратилось в постоянную графу <…> позволило Кручёных, без риска быть искрошенным на мелкие части, в тот же вечер выплеснуть в первые ряды стакан горячего чаю. Он пропищал, что наши хвосты расцвечены в жёлтое и что он в противоположность неумным розовым мертвецам летит в Америку и там готов повеситься. Публика уже не разбирала, где кончается заумь и начинается безумие.³²

Увы, ни линчевать, ни бояться мне публики было не из-за чего. Ни сумасшедшим, ни хулиганом я не был и не видал даже надобности в таких грубых эффектах. Моя роль на этом вечере была сильно шаржирована.

Что я проделал? Мне подали чай. Я его выпил, пока все сидели. Осталось немного на дне. Когда надо было выступать, я поднялся, посмотрел – сзади меня стояла, как у «холодных» фотографов, декорация. Я тогда читаю стихотворение:

Я плюнул смело на ретивых,
Пришедших охранять мой прах,³³

и при этом выплескиваю чай назад. Ну, брызги были, конечно. Но журналистам (они свое дело понимали, им надо было сыграть на руку и себе и нам), нужно было «сочинить» что-нибудь, но нельзя – полную ложь, надо полуправду. Журналиста спросят:

– Послушайте, вы писали – стакан горячего чаю?

– Да, писал.

– Ну, а сколько там осталось?

– Не знаю, не измерял.