К. Н. Батюшков под гнетом душевной болезни

Самым устойчивым, но и самым роковым из всех его желаний было желание уехать в Италию. В ноябре 1811-го года он писал Гнедичу, что в деревне «скучает и имеет право скучать, ибо в 25 лет погребать себя никому не приятно». Чтобы не «погребать себя», ровно семь лет тратился он на заботы, как бы не только поскорее, но и повыгоднее устроить свою поездку в Италию. В семь лет желание в Италию успело разгореться донельзя. За пять месяцев до отъезда, от 13-го июня 1818 года, вот что писал он Муравьевой из Москвы: «Еще раз повторю: я всем буду доволен; имею в виду одно — Италию. В этом слове заключается для меня многое: независимость, здоровье, стихи и проза» (II, 496). «Через две или три недели желаю получить решение судьбы моей, ибо, если ничего не успеем, то я совершу мое путешествие по Крыму и стану отыскивать древности. Моё намерение непоколебимо. Одна Италия может оторвать меня от Тавриды, ибо она согласнее с моими выгодами во всех отношениях: и для карману, и для здоровья, и для честолюбия» (II, 494–495). Немногим позднее, уже на пути в Крым в письме к А.И. Тургеневу из Полтавы он выражался так: «Таврида есть mon pis aller[100] <…> верьте, что все приму с благодарностию, даже место пономаря при неаполитанской миссии, если оно достанется мне из рук ваших и по желанию вашему» (II, 499). До такой слабости достигало в увлекавшемся человеке самообольщение если и не самым неосновательным, то все же не имевшим никакого достаточного основания желанием. И этому жгучему желанию суждено было застывать и замирать с минуты уверенности в его исполнимости: через два с половиной месяца Батюшков писал уже Тургеневу:

«Я знаю Италию, не побывав в ней. Там не найду счастия: его нигде нет; уверен даже, что буду грустить о снегах родины и о людях мне драгоценных. Ни зрелище чудесной природы, ни чудеса искусства, ни величественные воспоминания не заменят для меня вас и тех, кого привык любить. Привык! Разумеете меня? Но первое условие жить, а здесь холодно, и я умираю ежедневно. Вот почему желал Италии и желаю. Умереть на батарее прекрасно; но в тридцать лет умереть в постеле ужасно и, право, мне что-то не хочется» (II, 515–516). Сейчас приведенные признания обнаруживают, что единственным «непоколебимым» его свойством, т. е. изменчивостью желаний, управляли в нем три одолевавшие его помысла: неуверенность в угрожаемой наследственностию «судьбе» своей, безвольное искание возможности избегнуть роковой наследственности в переменах служебного положения и мест жительства, и если ни в чем и нигде нет для него «счастия», то не удастся ли, по крайней мере, под беспрестанным наплывом неизведанных впечатлений «жить» сколько-нибудь не «холодно», т. е. не «умирая ежедневно» под гнетом предчувствуемого и предвидимого обнаружения злополучной наследственности. С минуты «провидения» своей судьбы Батюшков навсегда лишился нравственной свободы, — то же, что свободы духа. И кто не пожалеет, что это величайшее из всех человеческих лишений на земле заставило мощного духовными дарами человека еще на 23-м году, или в той поре жизни, когда свобода духа как основная сила человеческой сущности всего более была нужна ему для удовлетворения зародившейся тогда потребности духовного самоопределения.

В первые месяцы по приезде в Италию Батюшков словно ожил, донельзя увлекся желанной — сказать бы, обетованной — страною и меры не находил в превознесении ее хвалами всякого рода. «Какая земля! — восклицал он в письме к сестре своей Александре Николаевне, — вернее, что она выше всех описаний для того, кто любит историю, природу и поэзию!..» Восторженные отзывы об Италии повторялись почти в каждом письме к сестре, «…не спрашивай у меня описания Италии, — писал он и Гнедичу в мае 1819-го из Неаполя. — Это библиотека, музей древностей, земля, исполненная протекшего, земля удивительная, загадка непонятная. Никакой писатель (ниже Шаховской) не объяснит впечатлений Рима. Чудесный, единственный город в мире, он есть кладбище вселенной. И вся Италия, мой друг, столько же похожа на Европу, как Россия на Японию» (И, 537) и т. д. Из этого же письма видно, что, несмотря на увлечение, его занимала забота о новом издании его сочинений в России. Но с 1 апреля 1819 года в письме к сестре слышатся и обычные жалобы: «Здоровье мое изрядно. Зимою страдал от холода и усталости. Теперь здесь погода прекрасная, так как у нас в июле до жары. Из моих окон вид истинно чудесный: море, усеянное островами. Он рассевает мою грусть, ибо мне с самого приезда что-то очень грустно. Говорят, что все иностранцы первые дни здесь грустят и скучают. Часто думаю о тебе, милый друг, и желаю тебе благополучия от искренней души. Надеюсь обнять тебя в счастливейшие времена и надеюсь, что ты сохранишь меня в памяти своего сердца. Мы много с тобою перенесли горя, и это самое должно нас теснее связывать. Всякая дружба изменяется, кроме дружбы родства» (II, 536). Предсказание Батюшкова, стало быть, сбылось: с самого приезда в Италию он уже «грустил», ибо и там не нашел счастия.