К несчастью, только ты...

Он сказал и сразу же пожалел о сказанном: так серьезно и доверчиво смотрели они ему в глаза. Нет, тут какая-то неувязочка, не из той оперы…

— Серебро не подойдет, Иван. Молчи, Конта! Хорошо же ты знаешь эпоху! К несчастью, годится только золото, Иван. Идите за нами, прошу вас.

Неулыбчивая взяла за плечо спутницу, слегка развернула ее, подтолкнула вперед. Они двинулись: одна с ведром, другая с этой штукой через плечо. Оглядываясь на Ванечку, скрылись в проеме подворотни.

— Сюда, Иван, — позвал кто-то из них. — Не страшитесь.

«Не страшитесь… Цирк, рыбоньки, — думал Глаголев, двинувшись, следом. — Меня теперь только и пугать…»

— Иду, иду, — проговорил он вслух. — Сюда, что ли?

В глубине подворотня почти до самого свода была перекрыта дощатой загородкой. Перед загородкой слева темнела бездверная дыра квартирного входа: три ступеньки вверх.

— Сюда, Иван!

Вот и квартира. Вот и богини. Обе они стояли у дальней стены мертвой комнаты: ободранной, пустой и гулкой, с тусклой лампочкой, голо свисающей с потолка. На захламленных досках в ногах богинь, на разостланной газете валялись остатки чьего-то варварского пиршества. Рыбьи скелеты, шелуха лука, засохшие шкурки сала… И тут же — почти целый, сбоку лишь початый каравай круглого хлеба: то ли зубами рванули, то ли пальцами. Валялись неподалеку бронированные зеленые бутылки из-под какой-то отравы.

«Не пошел, видать, хлебушек у гурманов…

Эвон, окурков в него понатыкали», — Глаголев глянул на каравай.

Стул с продранным сиденьем, ящик-сиденье, а в углу — жуткая лежанка, сооруженная из рваных, засаленных диванных подушек и валиков, покрытых тряпьем. В дружинных рейдах он видывал такие лежбища в покинутых домах.

Девушки не спускали с Глаголева внимательных глаз.

— Что за малина? — спросил Ванечка настороженно. — Я, конечно, не страшусь, раз уж вы просите, но только — чего я тут не видел, а?

— Чего не видели? — хрипловато переспросила Смоляна. — Смотрите. — И направила на стену перед собой раструб своего агрегата — распылителя не распылителя… Какого, к черту, распылителя! Часть стены в лоскутьях обоев вдруг задымилась и как бы разжижилась, потекла волнисто, обесцветилась, а потом исчезла бесследно. На ее месте возник прямоугольный провал. Потрясающе! Окно? Нет, не окно, скорее телеэкран, когда он сизо мерцает до появления изображения. Нет, и не экран!

Именно-окно, пробой, пролом, проем во что-то иное, нездешнее, куда жутко заглянуть человеку. В иной мир? Эта мерцающая сизость была противоестественной, — безотчетно ощутил Глаголев. Более всего это томило и страшило пустотой Сизая, бездонная, невообразимая пустота глянула на Глаголева, и на мгновение он почувствовал себя последним оставшимся на Земле человеком.

Он побледнел и отступил назад, споткнувшись о ящик.

— Не страшитесь, Иван, — ободряюще произнесла одна из девушек, — это такая малая хроноглубина, это так близко к вашему времени. Сейчас… ну вот.

В пустоте проема возникла человеческая фигура, неясно очерченная в вихревом мельтешений зеленовато-золотистых клякс и зигзагов.

Затем пляска постепенно замедлилась…

В проеме была зима. Стояли сугробы в сиреневых пятнах теней, и видны были какие-то развалины и одинокое дерево сбоку. И падал снег, и снег падал на девочку, что стояла в проеме почти вплотную к ним, к Глаголеву.

Закутанная в огромную шаль, девочка во все глаза смотрела на них, на него. Огромные, в пол-лица глазищи: из-за снега, из-под нависающей шали, из-под лохматого козырька шапки. Девочка протянула к ним руки в рукавичках и уронила руки, и рукавичек не стало видно за срезом проема. Богиня торопливо повела раструбом. Теперь девочка была видна-во весь рост: в долгополом пальто и в валенках. Она все время переступала с ноги на ногу, и понятно было, в самое сердце понятно, что это из-за холода, что там у нее мороз, что холодно ей. И еще было в самое сердце понятно, что…

— Пространственно-временное сближение, — пояснила Глаголеву одна из них (Конта?). — Там, — она указала рукой на проем, за темпоральным барьером седьмое января тысяча девятьсот сорок второго года в этом городе. Там голод. Этот ребенок голоден.

— Да, да!

— Этот ребенок голодает давно, посмотрите, Иван…

— Это блокадница! Это блокадница! Там блокада! — Глаголев непроизвольно схватил Конту за руку и вскрикнул от неожиданной боли. Он удивленно глянул на свою ладонь.

Она горела, как от ожога, всю руку кололо и подергивало.

— Это хроноскафандр, Иван, — Конта передернулась, как от боли, глянув в лицо Глаголева. — Он невидим. Мы запамятовали о том вас предуведомить! Не нужно больше так делать.