К отцу

— А школу-то новую построили, — сказал пастух. — Вот она стоит за погостом. А от старой один подвал остался, там теперь картошка совхозная хранится. И пруд там, и колодчик — это все осталось.

Но Маняшу интересовала церковь, и, взглянув на пастуха, она спросила, отчего стала церковь махонькой, что с ней случилось.

— А летнюю-то сломали, осталась одна зимняя, — ответил пастух. — Еще до войны сломали. Вместе с колокольней.

— Вы местный, гражданин? — спросила пастуха Маняша.

— Да, местный я, — ответил пастух.

Маняша подошла к нему, поздоровалась.

— Я здесь больше тридцати лет не была.

— Да, больше тридцати, — согласился пастух. — Здравствуй, Маняша! Вон как свидеться-то привелось.

— Чей же вы? — вежливо спросила Маняша. — Что-то я вас не узнаю. Не Сидора Семенова сын?

— Нет, не Сидора, — ответил пастух, переступая с деревянной ноги на свою, здоровую.

— А вроде бы похожи…

— Не узнаешь, Маняша? Что ж, столько лет прошло, — грустно сказал пастух, и его морщинистое лицо побагровело, губы дрогнули.

— Не узнаю, — с тревогой вздохнула Маняша. — Вроде бы знакомое лицо, а не узнаю. А вы меня вот сразу узнали.

— Что ж, я узнал, — сказал пастух. — Тимоша буду я. И сразу тебя узнал. Тимофей Петров я. Тимоша.

— Да батюшки! — тихо проронила Маняша. — Батюшки!

— Да, — еще раз грустно подтвердил пастух, — Тимоша. Вот какой я стал. Жил, жил и вот…

У Маняши сперло дыхание. Она забыла все слова. За спиной ее послышались шаги. Это сын уходил по тропе к пруду, оставляя ее наедине с одноногим пастухом, с Тимофеем Петровым, с ее Тимошей.

5

Тимоша!..

Вот так он стоял, а вот так она… Маняша закрыла глаза и увидела, как стояла рядом с Тимошей, одна стояла, одна-одинешенька. У Тимоши нога деревянная, кнут на плече… А сын уходил все дальше, она уже и шагов не слышала. Не было сына рядом, один Тимоша стоял перед нею, печально глядел и тоже молчал. Страшно стало Маняше.

Она хотя и вспоминала Тимошу иной раз, но, сказать откровенно, как о живом о нем не думала. Ежели увезли в цепях на канал, по словам Родимушки, то на канале Тимофей Петров и сгинул. Закопали в холодных землях и забыли, что жил на свете такой человек. Петровых, Тимошиных родичей, ни одного не осталось: ни матери с отцом, ни братьев. Еще два брата были, старшие. Одного поездом зарезало, другой сам помер. Кому же вспоминать Тимошу? Одна Маняша и вспоминала иной раз. Мелькало в голове имя, мелькали приметы, да с каждым годом все реже и реже. Отдалялся Тимоша, уходил из ее жизни…

Может, за месяц до поездки в Павловское Лукьян Санаткин завел с Маняшей о Тимоше разговор. Напомнил, одним словом, старый бес. А начал вроде бы издалека. Подсел, угнездился, долго смотрел вверх, задрав седой морщинистый подбородок, и, наконец, сказал:

— Облака. Ну вот.

— Это точно, — насмешливо подтвердила Маняша. — Белые.

— Белые, — согласился дядя Лукьян. — Тот же туман, но в сгущенном, как вроде бы молоко, виде. Пра слово. Я, бывало, в Павловском сижу, гляжу, а они текут, текут. Как сейчас, так и тогда, изменений не видно. Революция была. Коллективизация. Потом война. А облака все текут. Мы умрем — они плыть не перестанут.

— А ты бы как хотел?

— Пусть плывут, невеста. Ну вот. Не мы первые, не мы последние. В мире закон: все течет, все проплывает. Конец всему рано или поздно. И человеку конец, и звезде тоже конец. Пра слово. Ты Павловское-то вспоминаешь?

— А чего его вспоминать?

— Ну вот. Чай, родина. В Павловском мы с тобой на свет произведены. Ндравилась ты мне, Маняха, — оскалил свои редкие зубишки Родимушка.

— Ндравилась? — насмешливо переспросила Маняша.

— Ндравилась, — старательно повторил он. — Но ты с Тимошкой Петровым гуляла.

— Ай, отстань, дядя Лукьян, — отмахнулась Маняша.

— Теперь-то что… Теперь ничего… Пра слово. Тимофей Петров был мой друг, товарищ. Как и я, пролетарий.

— Ну и что?

— Да не про то я, Маняша, — поморщился Родимушка. — Не про материальное. Ну вот. Я про сознание. Про это… про идею. Ты хоть знаешь что про Тимоху-то?

— Сам же говорил: в цепях увезли, — неохотно откликнулась Маняша.

— В цепях, — кивнул дядя Лукьян, как будто сомневаясь. — А потом?

— Что потом? Ишь, завел про что, — Маняша отвернулась. — Не интересно мне знать, что потом.

— Тогда я тебе скажу, — обрадовался Родимушка. — Помер Тимошка!

— Помер?..

— Ну вот. Как пришел с войны, через годок, может, и помер.

— С какой это войны? — изумилась Маняша. — Ты чего это, дядя Лукьян, мелешь?

Родимушка поперхнулся.

— Ну вот, — вымолвил с сожалением, поворошив пятерней в загривке. — Я что… Сказывали так. За что купил, за то и продаю.

— Расковали его?..

— Ну вот. Не в цепях воевал. Был прощен, Маняша. По всеобщей амнистии. Но помер. Не знала?

Участливо так спросил Родимушка, и поверила Маняша, что прощение вышло Тимофею Петрову, Тимоше. Выпустили его, и пошел он, как все, на войну. Воевал, был сильно ранен, только не сразу скончался, не на войне, а дома. Только где? В Павловском, что ли?