К отцу

Маняша бессчетное число раз глядела из-под руки на двукрылых рукотворных птиц, низко пролегающих над ее домом, и уже давно привыкла к шуму моторов. Они поднимались в небо, немножко носом кверху, чуть покачиваясь, а потом поворачивали и исчезали за крышами домов, не вызывая у Маняши никаких чувств. Она ни разу не представляла, как сидят в «воздушной машине» люди и какой видят оттуда, с высоты, землю. Ей это было ни к чему: своих земных забот и треволнений было предостаточно. Маняша была убеждена, что летать мог кто-то другой, даже сосед, дядя Лукьян, но только не она. Нет, нет и нет. Но жизнь-то, как она повернет, разве угадаешь?

И вот произошло то, чего Маняша никак не ожидала: она сидела в «воздушной машине», нутро которой было похоже на салон автобуса, и в круглое окошко глядела вниз, на леса, на села с колокольнями, на речки и на людей, которые напоминали ей муравьев.

«Бог-то, бог-то какими нас видит! — с горечью и с сожалением подумала Маняша. — Как ему разглядеть, сердешному, лики наши! Что человек, что козявка — все одно! Вон они, дела-то какие!..»

— А что это за село справа, узнаешь? — спросил сын.

— С церковью-то? Не Вёски ли?.. Да нет, не похоже вроде. Чай, Андреевское. Андреевское тут должно быть. А может, Покров. Вроде бы Покров это будет. Что-то мы на низ пошли, я? Лес-то вырос. — И Маняша вопросительно посмотрела на сына.

— Правильно, снижаемся. Прилетели, — сказал сын.

— Да батюшки! — закричала Маняша. — Ведь Павловское это! Павловское! Не узнала сверху-то… Говорила: Андреевское, Покров, а это Павловское!

— Точно, бабка, — подтвердил какой-то мужик, — Павловское и есть. А ты думала чего?

— Да ведь сверху-то, сверху-то… как оно!..

Маняша приникла к окошку, но села уже не было видно. Под крыльями мелькало совсем близкое поле. Самолет спустился и побежал по земле.

— И все? — разочарованно спросила Маняша.

— Все, мама. Десять минут лету.

— Он хоть бы покружил!

— Кружить ему некогда: он работает, у него все по расписанию. Как ты себя чувствуешь?

— Да как чувствую, — ответила Маняша. — Как в раю побывала!

Вышел летчик, распахнул дверь. И сразу же заверещал в мешке поросенок. Всю дорогу молчал, а тут заголосил пуще прежнего, словно был очень недоволен, что спустился на землю, где его откормят, а потом зарежут и съедят. Парень схватил мешок, выскочил на волю и побежал с поросенком за плечами куда-то по тропе.

Другие пассажиры тоже расходились в разные стороны. От места посадки вились по полю тропки. Все люди ушли этими тропками. Самолет развернулся и, взяв с собой трех человек, побежал по полю и взлетел. На поле остались только Маняша с сыном. Они одни прилетели в Павловское. Другие пошли в окрестные деревеньки.

— Господи! — сказала Маняша. — Господи… — Она поглядела на старую церковь без колокольни и на домики, разбросанные вокруг нее. — Батюшки мои!

Вот это и есть ее родина. Здесь она родилась и жила до осьмнадцати лет. Здесь пролетели когда-то ее лучшие годы. Но узнает ли она места? Угадывает ли?..

— Пошли, мама, — сказал сын.

По щекам у Маняши текли слезы. Глаза еще не узнавали, а сердце чувствовало. Трава под ногами, кусты возле дороги, пыль, прах дорожный — все было новым, другим, но не чужим. По этому полю Маняша когда-то бегала. Этим воздухом дышала. И ей хотелось сейчас что-то сказать, только она не знала, что люди говорят в таких случаях. Слов у нее не было, а было только чувство тихой радости и подавленного отчаяния, что вот так и прошла ее жизнь…

— Куда, мама? — спросил сын. — Ты веди меня.

— Совсем я уж… — сказала Маняша, вытирая слезы. — Залилась, а чего, сама не знаю. — Она оглядела местность еще раз и прибавила: — Ай-яй-яй, как все изменилось, изменилось-то как, батюшки мои!

И в самом деле, она ничего не узнавала вокруг: и церковь вроде была не та, и построек, знакомых глазу, нигде не было, и даже речка, даже речка не сверкала поблизости. Церковь стояла без колокольни — как ее узнаешь. Постройки поставили новые. А речка, должно быть, высохла. Теперь речки мелеют, зарастают болотной травой.

Покинув аэродромное поле, Маняша с сыном поднялась на высокие места, где стояла церковь. В Маняшиной памяти она осталась белокаменной, за высокой, овитой плющом, оградой. Церковь — краса округи — была видна верст за пятнадцать от Павловского. Не раз, подъезжая к селу, Маняша любовалась ее стройной колокольней и сверкающими на солнце куполами.

— Как все изменилось, ничего не узнаю! — повторила Маняша.

Маняша озиралась кругом, стараясь обнаружить что-то свое, знакомое по давним временам, что-то такое, отчего бы сердце замерло и все озарилось в памяти. Невдалеке паслись коровы и стоял пастух на деревянной ноге.

— Так как же… куда же… — шептала она. — Зимняя была церковь и летняя. В зимнюю-то ход… Откуда же ходили? Господи, ничего не припомню, все забыла, все развеялось…

— Ты говорила, где-то была школа, в которой училась. Где же школа? — спросил сын. — Перед школой, я помню, ты говорила, громовой колодчик…