К пению птиц

Кусты были с обеих сторон от него, но прячась, только от себя направо он перебежал бы мне дорогу. Я загадал: если перебежит, значит, мне есть к кому мысленно обратиться. И он перебежал.

Я вспомнил, что в Константинополе проповеди Иоанна Златоуста собирали толпы христиан. Но вот, начались лошадиные бега, и все ушли туда.

Вдруг мне стало ясно, где прячется черт.

Я не задаю никому никаких загадок, потому что чертей много — и однозначного ответа нет. Но мой персональный, я знаю, прячется в моей голове.

Я знаю, где он любит меня подстерегать: там, где мои мысли выходят из недоступного сознанию пространства и могут стать или не стать словом или делом.

В таинственный момент выбора он любит опередить мое медлительное Я: вмешаться и подставить ножку. А еще чаще — заставляет сделать что-то такое, о чем потом жалеешь или чего потом стыдишься. Заставляет согрешить.

Но бывает — и потому наши отношения с ним не просты — бывает, что он подсовывает мне немыслимую прежде возможность или соблазн, прибавляя к моей жизни перцу и прочих пряностей.

Воспользовавшись возможностями и вкусив соблазнов, трудно признаваться даже самому себе, что это все я, а не он.

Сейчас признаюсь: это все я.

Потому что он — это тоже Я, еще один фрагмент моего ископаемого скелета.

Мной обуяла досада.

Посмотрел я на себя, ограниченного в своих представлениях изнутри, а в возможностях — снаружи, и мое путешествие по Реке представилось малозначительным и малоинтересным. Экстаз «под пальмой» показался взглядом в иллюминатор из плавучей тюрьмы.

Не то, что я сравнил себя с другими не в свою пользу.

— С Вами все обстоит точно так же, — говорю совершенно искренне, повинуясь порыву ветра, нарушающему раннеосенний уют солнечного утра.

В ответ же некоторые из Вас ворвались в мой мир из карнавала и, осмеяв, исчезли.

Одна поцеловала меня в щеку сильно крашеными губами и нарисовала в это время помадой сердце на другой щеке.

— А-а-а-ах, — услышался вопль чьей-то страсти. Я снова осознал, что сила жизни велика.

Я вовремя ощутил твое очарование — в светлом березовом лесу.

Для желаний не было преград, потому что трава была зелена, густа и мягка, и на нее можно было упасть как на постель.

Но и это было не все, я увидел, что ты видишь себя моими глазами, и сейчас веришь в прекрасную фею, во власти которой все мое блаженство.

17. Надежда

Вот так и живу — без веры и без счастья. Но вижу, что стремление обрести и то и другое «встроено» в меня. Хотя бы потому, что во мне присутствует — в форме непреходящего подозрения — вопрос:

— Слышно ли меня, когда я думаю?

Другими словами:

— Есть ли отсюда выход?

Разве ответ «нет» не подтверждается всем рациональным опытом моей уже стареющей жизни?

Разве те моменты, когда кажется, что «да» не настолько редки, чтобы быть лишь пряностью — символом несбыточной надежды?

И все же вопрос стоит как стена между мной и счастьем: вот он, Я, вот Стена, а вот — Вопрос.

Отвечая «нет», все равно, что говоришь «не верю». И я поправляюсь:

— Нет у меня ни Веры, ни Счастья — СЕЙЧАС.

И вдруг ПОТОМ перестает быть Сциллой, а ВСЕГДА, соответственно, уже не Харибда, потому что я живу СЕЙЧАС — и живу с надеждой.

Потому что если Стену не пробьешь, если через Стену не перелезешь, то возможен еще обход — кто сказал, что Стена бесконечна? — или подкоп — кто сказал, что фундамент доходит до грунтовых вод? Действуй — и существование покажется оправданным.

18. Папа, где ты?

Я подумал, а вдруг динозавров не было, и мы выкапываем не фрагменты скелетов, а фрагменты идей?

Я осознал, что прошлое, если оно есть — на той стороне Реки.

Потому что если не существует той стороны, где нас ждут души прежде живших, то нет и прошлого: есть лишь мертвые камни обнажившегося вверх по течению русла, а также НАКОПЛЕННОЕ НАСТОЯЩЕЕ — чужое прошлое, доставшееся в наследство нам.

Приближается вечер, загораются звезды, многие из которых уже давно погасли. Вникнув в это силой науки, мы рассуждаем:

— Странно будет, если вон тот белый карлик переживет следующий миллиард лет.

В частности, это может означать, что белого карлика давно уже нет.

Занятно рассуждать о прошлом в свете погасших звезд, который продолжит светить, когда нас всех не станет.

Вдруг я понял, что моя надежда прибавила в силе: я же верю, мне же совершенно ясно, что прошлое было — разве не сама правда лежит в ящике моего стола навсегда забытой грудой игрушек взрослого сына?

Как-то во сне (такие «будто вправду» сны называют видениями) я встретил в коридоре давно умершего отца. Меня не видя, он прошел в свою комнату, ставшую теперь моей. После первого испуга я побежал вслед за ним, мы обнялись, а я заплакал:

— Ты знаешь, как все было, — сказал я ему, непостижимым образом уверенный, что он знает всё о разделяющем нас прошлом, а значит, знает, за что меня жалеть.

Проснувшись, я ощутил слезы на своем лице.

Остался вопрос:

— Папа, где ты?

19. Безрадостная термодинамика