К портретам русских мыслителей

В этом экзистенциалистском элементе и надо искать главный корень ярко расцветшей философии творчества Бердяева. Желая по возможности сократить общефилософское вступление и тем более избегнуть вводной беседы на темы экзистенциализма, остановимся на его сути, как нам она представляется. Из всех пунктов экзистенциалистского канона ключевым оказывается миронеприятие, которое иногда доходит до полного отвержения материи, имеющего психологическую соотнесенность с такими состояниями, как «отвращение» и «тошнота», чрезвычайно популярными в трудах и художественных продуктах экзистенциалистской мысли. Экзистенциализм – это прежде всего вариант гностического мирочувствия[385]. И несмотря на все переливы, оттенки и даже радикальные различия его отдельных версий, доходящих до взаимоотрицания, всех роднит отталкивание от мира, имеющее коррелят в онтологическом нигилизме. Утрата веры в смысловые основы бытия явилась уже итогом разочарования в разуме – в историческом разуме на переломе веков. Ликвидация бытия, начиная с С. Кьеркегора («существование пахнет ничем») и Ницше, последовательно проводится в экзистенциалистских работах, поэтому именно «ничто» – das Nichts, le Néant, el nada – входит в состав их названий и населяет их тексты.

И хотя у Бердяева это метафизическое миронеприятие выражено в понятиях христианского мышления – в терминах богооставленности, обезбоженности и т.п. – и подлинным бытием признается бытие христианского Бога – в отличие, например, от собрата по экзистенциализму М. Хайдеггера, божеством которого выступает Бытие-ничто, – Божество Бердяева, так же как Бытие Хайдеггера[386], отъединено от объективного, наличного мира, который лишается тем самым высшего покровительства.

Экзистенциалистское сознание парадоксально: ибо смысл бытия здесь утерян, но смысл существования остается. И даже нарастает в обратной зависимости. То, чего нет вовне, переносится вопреки всему («ибо абсурдно»!) внутрь. Вся бессмыслица мира оборачивается «к выгоде» человека – он остается единственным возможным носителем смысла во Вселенной. В своем существе экзистенциализм есть позиция человека, утратившего способность к вере, но тоскующего по святыне; это есть, по определению С.Л. Франка, скорбное неверие. Не надеясь больше на действие разумных, благих сил в мире и вообще не рассчитывая на их торжество, человек все берет на себя.

В своем бунте против мира экзистенциалисты доводят до последних границ предпринятое Кантом дело автономной этики, уже полностью разрывая с родовым субъектом. Личность бросает вызов «враждебной вселенной». И помимо самой личности, ничто не определяет ценность действия и не придает ему смысла; она в своем социальном и метафизическом одиночестве должна черпать этот критерий из самой себя, ибо, как говорил Ж.-П. Сартр, «нет никаких указаний ни на земле, ни на небе».

Итак, неприятие мира сопрягается в экзистенциализме с тотальным «приятием» личности. Святыня замыкается миром субъекта; все сбережения кладутся на один, личный счет. Все, что принадлежало раньше Богу, природе или обществу, отбирается теперь индивидуумом. Человек стремится набрать силу, отрыаясь от внешней опоры. Ничто не должно сковывать личность, «ничто» и не сковывает ее. Внешний мир ей только помеха.

«Дух человеческий в плену. Плен этот я называю “миром”, мировой данностью, необходимостью», – так начинает Бердяев самую импровизационную и в то же время программную свою книгу «Смысл творчества»[387]. Но такая интуиция находится в принципиальной вражде с христианским видением мира, правоту которого Бердяев всегда подчеркивает и приверженцем которого себя считает. Христианское мироотношение в противовес экзистенциалистскому включает в себя мироприятие и доверие к онтологическим основам мира. Мир во зле лежит, но он не есть зло; первоосновное в мире – «зело добро». (У Бердяева же: дух во зле лежит, и это зло есть мир, и мир есть зло.) Поэтому немыслимо проклинать материю, кощунственно упразднять ее, неблагодарно не видеть в ней смысла. С другой стороны, и человеческая личность, как она ни вознесена христианством благодаря данному ей «царскому сану», имеет над собой «высший суд» и определяется сверхличным критерием. Поэтому если как экзистенциалист Бердяев отталкивается от мировой наличности и материи, то как христианину ему совсем по-другому следует взглянуть на дело рук своего Творца и позаботиться о мире. Если в первом своем качестве Бердяев должен утверждать мировую бессмыслицу хотя бы в виде радикальной трансцендентности Бога миру, то как христианский мыслитель он должен был бы, к примеру, увидеть провиденциальный смысл истории, пытаться осмыслить ход вещей…