К портретам русских мыслителей

Казалось, найден принцип, который может пролить свет и на волнующий вопрос взаимоотношения «двух мессианизмов» и шире – двух идеалов: революционного коммунистического и традиционного национального. Но нет, Бердяев настаивает на том, что «пролетарский мессианизм» пал жертвой «мессианизма русского народа» и что «Третий интернационал не есть Интернационал, а русская национальная идея», «Третий Рим». Самое поразительное, что в наше время такой популярностью может пользоваться взгляд, под которым нет никакой реальной почвы. Бердяев определяет «русскую идею» как «эсхатологическую обращенность к концу», принимающую в народном сознании «форму стремления ко всеобщему спасению». Но для психологии русского народа, крестьянства, довольного своей верой и верящего в ее спасительную истину, вовсе не было характерно активистское намерение распространять ее на других, как не была характерна вообще уверенность в своей праведности. Примечательно, что религиозное самосознание русского человека как раз не было «задействовано» революцией, и это понятно – по их противоположности в самом главном.

Тем не менее мессианская «русская идея» была, она оформлялась во времена славянофилов, во всей опять же своей полярности идее коммунистической: всемирно-историческая миссия России – это «осуществление в исторической жизни вселенского христианства» – так формулирует Вл. Соловьев общеславянофильский идеал, переосмысливая его в сочинении «История и будущность теократии» в духе соединения Церквей и преодоления трагедии их раскола. Но в какой конкретизации ее ни взять, «русская идея» была принадлежностью лишь высших, культурных слоев российского общества и имела аналоги в других европейских национальных культурах – во Франции, Германии, Англии или Польше.

Дело, очевидно, в том, что революция действительно выявила что-то похожее на национальный мессианизм, но этот мессианизм был чисто революционного происхождения. И у Бердяева действительно есть упоминание о новой национальной гордости, точнее, об идеологии такой гордости, которая появляется в революциях вместе с их общемировыми заданиями и в связи с тем простым фактом, что происходит такая спасительная революция в какой-то «одной, отдельно взятой стране», которой и выпадет честь быть носительницей освободительного знамени по всему миру. Так, в Великой французской революции родилась «французская идея» (alions enfants de la patrie, le jour de gloire est arrivé), a вместе с ней явился и новоевропейский национализм. В Октябрьской революции своей избранностью мог гордиться российский пролетариат, и отблеск его славы падал на весь народ.

К сожалению, Бердяев при всей своей проницательности ухватился за «русскую идею» как за виновницу исторической трагедии России и этим сбил с толку многих. Но он же вооружал знанием подлинных истоков тоталитаризма XX века, века сбывшихся утопий. Определяя тоталитаризм как «ложно направленную религиозную потребность», христианский мыслитель предупреждал, что против него «нельзя бороться скептической формальной свободой, можно бороться лишь освобождающей истиной».

Sub specie finis [364] : Утопия творчества Н.А. Бердяева [365]

Среди многих утопий, интенсивно развивающихся в России с конца XIX века, наряду с теократической, технократической и социальной нашла себе место и теургическая идея, или спасение творчеством. Само понятие теургии (от греч. feourgia), означающее «богодействие», священную работу, продолжение человеком дела Творца, фигурирует у неоплатоников, которые стали находить в слове философа присутствие божественной воли, а поэтому и жизнетворческие потенции. О своем учителе Плотине Порфирий, например, утверждал, что его творения – результат благотворного вмешательства свыше[366]. Представление о мистической силе творчества подспудно просуществовало в течение Средних веков и своей второй, открытой жизнью зажило лишь в эпоху немецких романтиков. По мере секуляризации сознания дело переделки мировой данности берут в свои руки уже не помазанники, а самозванцы. Теургическая задача все больше переходит из сакральных ведомств в светские инстанции, становясь предметом философской эстетики и эстетической практики. Теория теургического претворения действительности как задания искусства целиком содержится у Новалиса, но только называется теперь магией («магическим идеализмом»); планы «воспитания» мира через синтетическое искусство вынашиваются Р. Вагнером, и совсем удаленный от первоначального вид «панартистизма» получает теургический принцип у Ницше. В.С. Соловьев задает теургии христианские задачи[367], опираясь уже на средства искусства Нового времени, и заставляет работать в этом направлении как теоретическую мысль, так и художественное воображение целого поколения Серебряного века[368], основавшего русский вариант теургической, символистской эстетики.

В качестве теоретика-символиста наследует у Соловьева идею «теургического делания» Н. А. Бердяев.