К портретам русских мыслителей

Следуя далее за бердяевскими определениями творческого акта, можно было бы предположить, что подлинным смыслом творчество наполняется на платоновский манер из «миров иных», как это было у Соловьева. Восхождение в творческом акте к запредельному миру означало в соответствии с общеплатоническими принципами концепции Соловьева выход в царство идеального совершенства, абсолютной красоты. У Бердяева, призывающего к «дерзновенному прорыву за пределы этого мира к миру красоты»[454], статус самого мира красоты, однако, никак не утвержден. И хотя трудно представить «царство красоты» (если это не поэтическая метафора) безо всякой аналогии с платоновским миром эйдосов, Бердяев, тем не менее, сопротивляется объективно-онтологическому истолкованию этого, открывающегося в творческом усилии, мира. Ибо автор боится ущерба, который может нанести платонизм возможностям творческой фантазии: «Воображение не есть только подражание предвечно сущим прообразам, как истолковывает его всякий платонизм, воображение есть создание образа небывшего из недр небытия, из темной потенции <…> из бездонной свободы»[455]. Но ведь вместе с отказом от внесубъективного статуса красоты и духовных ценностей (на какой бы манер ни мыслить этот статус) рушатся надежды на их действительность и предметность. Разумеется, когда, отвечая потребностям христианской тенденции, приходит пора наложить на творческий акт «отпечаток вечности» или хотя бы в общих чертах придать ему объективность и содержательность, автор дает возможность подразумевать, что «мир красоты» укоренен в сверхсубъективной сфере, и даже иногда ссылается на «ноуменальный мир»[456]. Чаще же читателю остается думать, что иные миры существуют лишь в субъективном измерении, что это метафора для обозначения несопоставимого с обыденностью внутреннего состояния.

Бердяев пишет, что в процессе творчества происходит создание «новых ценностей», но по какому признаку они должны расцениваться, он в этой связи не уточняет. Мало содержательного дает и акцент на «новом», «небывалом», нигде и никогда не бывшем. Если мы согласимся с абсолютной беспрецедентностью творческой деятельности человека и ее норм, то и тогда нам потребуется дополнить этот формальный критерий творчества ценностным. Иначе мы очень далеко зайдем, ибо придется все новое и «доселе небывалое» автоматически зачислять в разряд творческого. (Так оно и случилось: именно на этом пути в новоевропейском творчестве возобладал культ новаций и искусство зашло в современные авангардистские дебри.)

Среди критериев истинности творчества есть у Бердяева и «вечная красота». «Рождающаяся в творческом акте красота, – пишет он, – есть уже переход из “мира сего” в космос, в иное Бытие»[457]. Но что же является залогом красоты? «Подлинное творчество». А что является гарантией подлинности? Творческий акт.

Как бы ни старались мы распутывать причинно-следственную зависимость между основополагающими понятиями в эстетике Бердяева, мы неизбежно сначала попадем в колесо взаимогарантий, idem per idem, а затем, в самом последнем основании, нам все-таки придется обнаружить творческий акт как таковой. Творчество поставлено мыслителем в положение, при котором оно обосновывает само себя. Как уже известно, творчество не нуждается в оправдании, не терпит никакой детерминации; оно, по мысли Бердяева, не может быть злым, не может быть злом. «Почему не может?» – спросите вы. Потому, ответит он, что злое, дурное, дьявольское творчество уже не творчество, а обезьянничанье – «подлинное творчество не может быть демоничным <…>. Дьявол лжет, что он творит, он крадет у Бога и карикатурит»[458]. Но, спросите вы, как же отличить подлинное творчество от ложного, боговдохновенное от демонического, если никаких «внешних судов», т.е. внеположных ему объективных критериев в деле творчества не признается, если высшим императивом для творца оказывается призыв к дерзновенному «отталкиванию от всяких берегов»[459]?

Вряд ли можно гарантировать, что в этом процессе отталкивания будет непременно рождаться красота, которая у Бердяева, так же как и у Соловьева, «мир спасет»[460]. Правда, в статье 1889 года «Красота в природе» Соловьев (устрашенный «художественными и критическими опытами», которые, как он пишет, «стараются заменить идеально-прекрасное реально-безобразным») заметил, что саму красоту надо спасать[461]. Но это прозорливое опасение так и осталось неразвитым и, увы, случайным в контексте его эстетической утопии, еще дальше и решительней развитой Бердяевым. По Бердяеву, как мы заметили, уже не красота как таковая спасает мир, хотя он об этом и заявляет, но самый акт творческого порыва, объявленный автором бесперебойным источником калокагатии (прекрасно-доброго).