К портретам русских мыслителей

Бердяев сосредоточен на себе не ради покаяния или поучения, а для познания. Он выбрал себя предметом исследования с двойной целью: чтобы разгадать тайну своей личности (не чтó есть природа человека вообще – об этом он пишет в других сочинениях, – а чтó есть его, Николая Бердяева, личная природа) и чтобы, исходя из этого знания, понять истоки своего творчества («объяснить связь моего типа философского миросозерцания с типом моей душевной и духовной структуры»). Среда же и обстоятельства жизни Бердяева, с которыми знакомит нас автобиография, привлечены им не сами по себе, а с точки зрения «реакций» на них воспоминателя – тем ему и интересных.

Что же из этих «реакций» на вызовы извне открывается читателю в книге, написанной, действительно, с елико возможной «простотой и прямотой», о которой упоминает автор? Что Бердяев – это замечательная личность, рыцарь без страха и упрека, «огненный дух» (как определил его С. Левицкий), для которого не существовало пугающих обстоятельств, который никогда не склонял головы перед «необходимостью», не пасовал перед чьим-либо могуществом, не заключал компромиссов, не позволял себе душевного расслабления, жизненно соответствуя своему кредо, высказанному в книге: «Человек не должен склоняться ни перед какой силой, это недостойно человеческого существа». В ситуациях опасности и особого напряжения Бердяев, как и подобает героической личности, до конца дней чувствовал необыкновенное воодушевление и прилив творческих сил. Наследственная воинственность рода Бердяевых обрела в мыслителе черты боевого полемического дара. Жизненные эпизоды описываются в «Самопознании» без малейшего налета самолюбования и тщеславия; мы узнаем этот характер и из примечаний жившей в семье Николая Александровича его свояченицы и большого друга Евгении Рапп.

Перед нами – последний романтик, мушкетер ее величества суверенной личности, готовый идти на бой за ее метафизические права и достоинство со всеми земными и даже небесными инстанциями. Он выразитель экзистенциального умонастроения, или философии существования, противопоставившей себя в XX веке традиционной, академической философии с ее сосредоточенностью на «общих» безличных истинах, равнодушных к индивидуальной судьбе. «Я, – определяет себя Бердяев, – представитель личности, восставшей против объективированного “общего”. В этом пафос моей жизни». Помимо неудовлетворенности классическим рационализмом, новейшая философия существования, куда Бердяев справедливо относит и сравнительно близких себе С. Кьеркегора и Ницше, имеет и другой питающий ее источник – разочарование ходом истории, выпустившей на авансцену общественной жизни безликие массы обывателей («стадных животных», по Ницше), торжествующее и коснеющее в своем довольстве «всемство» (по Достоевскому). Недоверие к прогрессу тянется еще от ранних романтиков, и немецких и русских. «Век шествует путем своим железным», – печалился Е. Баратынский. На рубеже XIX—XX веков это шествие подвело к эпохе катастроф и социальных потрясений; мистическим предчувствием радикальных перемен была пропитана атмосфера того времени. Нарождались, по терминологии Бердяева, «новые души», конфликтные и антиномичные, к которым он относит и себя. Как хронологически, так и по радикальности своего экзистенциального протеста против мира наш мыслитель оказался впереди процесса, превратив (вместе с принципиальным антирационалистом Л. Шестовым) Россию в родину экзистенциализма.

Позже, в межвоенное и военное время, в Европе появляются французские экзистенц-романисты, квалифицирующие пребывание человека в мире на свой, чувственный манер в терминах болезнетворной «тошноты», а положение в социуме – в терминах эпидемического заболевания: «чумы».