К портретам русских мыслителей

Казалось бы, достаточно элементарной логики, чтобы понять, что не то, что разрушено, а то, что пришло на его смену, ответственно за невиданные прежде на территории бывшей Российской империи явления. Но действует логика парадоксальная, связанная с хитростью тотальной идеологии (т. е. марксизма), которую не захотелось вскрывать Бердяеву, которую не хочет знать «беспочвенный интеллигент» и которую не может постичь неискушенное, секуляризованное и уже идеологизированное обыденное сознание, само сродное подобной логике.

Дело в том, что всякая идея спускается на землю, занятую старой и «косной» жизнью; ей не доводится писать свою весть на чистом листе и управлять народом, свободным от всяких традиций, – ибо такого народа на свете нет. С реальным же народом приходится вступать е антиномичные разрушительно-избирательные отношения. Пусть замысел устремлен к небывалой новизне, однако воплощение его требует опоры в тылу старого, подлежащего уничтожению мира. Идеологии нужно проводить отбор, меняющий со временем свою тактику: отбор годных в данный момент – для решения очередных задач революции – элементов прежнего бытия, в ходе чего она заимствует национальную форму для заданного «социалистического содержания». «”Большая идеология” в тактическом плане не игнорирует сложившуюся до нее расстановку духовных сил, но и не подпадает под их контроль; она избирает во временные попутчицы» то одну, то другую из них[524].

Отношения между идеей и почвой на разных этапах различны, но суть неизменна. Сначала идеологии нужно произвести переворот в органически развивающемся обществе, и революция ангажирует в народе вездесущие пороки и низменные инстинкты, – не теряющие, конечно, и своего почвенного колорита, – они-то и служат главным топливом революционного двигателя. Так испугавшее мыслителя «разнуздание» темных, «гоголевских духов», якобы свидетельствующих о проявлениях все той же неизменной России, на самом деле происходило от запуска новых взрывных установок, целенаправленно развязывающих не столько старую российскую, сколько вечную в человечестве деструктивную энергию. В дальнейшем, поскольку тотальная идеология как противная человеческой природе – только отрицательна, она вынуждена даже призывать к себе на помощь старые традиционные ценности – для подпитки режима (как это было во время Второй мировой войны с переменой сталинской политики в отношении Церкви), а затем и для камуфляжа, чтобы спрятаться за чужой спиной. При этом ни в каком случае идеология не меняет своих целей. Однако этот хитрый симбиоз создает впечатление контрреволюционного мятежа старой почвы против взрывающей ее идеи, так сказать, «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта».

Бердяев писал свою книгу еще до сталинского курса на «патриотизм», понадобившийся для победы именно «интернационал-социалистического» строя под видом «национал-патриотического». В чем же мог найти философ повод для упреков России в «русификации марксизма» и подмене «пролетарского мессианизма» «мессианизмом русского народа», а «Третьего интернационала» «Третьим Римом», т.е. Москвой? Прежде всего, повторим: никакого мессианизма у простого народа не было. Такого рода национальное самосознание можно, в конце концов, искать в кругу идейных теоретиков и духовных вождей России, как, впрочем, на свой манер – в высших кругах других европейских наций: в Германии, Польше, Франции, Англии. Простой же русский человек, крестьянин, был доволен своей верой и той спасительной истиной, которую она ему несла, но не занимался навязыванием ее кому бы то ни было. Он вообще не отличался самодовольством, уверенностью в собственной праведности, а скорее наоборот, жил с сознанием собственной греховности.

Неоправданность обобщений Бердяева подчеркивается прежде всего тем, что эта единственно народная «идея» как раз и не была «задействована» революцией – из-за полной ее неусвояемости марксистской идеологией.

Повод для бердяевских изобличений можно было бы найти в распаляемой еще Лениным «национальной гордости великороссов». Однако гордость эта имела чисто революционное происхождение, поскольку она связывалась с передовой ролью российского пролетариата, который откроет эпоху мировой революции, но отблеск этой «избранности» падает и на весь народ, которому выпадает честь нести революционное знамя по всему миру. Г.П. Федотов впоследствии проницательно называл этот революционный продукт «октябрьским национализмом». У последнего существует прообраз в виде «французской идеи», родившейся из другой, французской, революции и заложившей основы новоевропейского национализма (Alons, enfans de la patrie…).