К портретам русских мыслителей

То нетерпение, которое не без воодушевления приписывает Бердяев народному сознанию, в действительности было свойственно именно сектантам, с которыми философ любил общаться в трактире на Мясницкой и которыми так увлекались символисты начала века. И мало того, что увлекались – видели в них образцовое сознание русского народа. Но, быть может, еще более, чем сектантский, проецировал на народное восприятие Бердяев – этот дерзновенный «философ творчества», пропагандист «нового эона» в стиле Иоахима Флорского – свой собственный интеллигентский хилиазм, еретически-утопические замыслы «Третьего завета» и «нового религиозного сознания». И вообще, то, в чем философ усматривал коренную особенность русского народного характера, демонстрировало себя почему-то по преимуществу не в России, а в религиозных войнах и крестьянских движениях далеко на западе от ее пределов. Хилиастические уклоны можно встретить повсюду в европейском сознании. Жак Маритен, к примеру, корит Жан-Жака Руссо за то, что его «псевдохристианский натурализм» привел к подмене свойственного человеческим сердцам чаяния царствия небесного ожиданием его на земле. Этот соблазн есть сердцевина всякой вообще светской утопии спасения. Получается, что психология русского народа поставлена Бердяевым исполнять совсем не свою роль.

Между тем, не выходя за пределы рассматриваемой статьи о «духах русской революции», можно обнаружить намеки на ход мысли, которая выводит нас из лабиринта национальной обусловленности на свет рассвобождающей от нее истины. Попробуйте понять, к примеру, в чей адрес направляет свое возмущение мыслитель, заявляя, что вся революция представляет торг «народной душой и народным достоянием»? Ясно, что не сам народ по причине «лености», «пошлости» или «коллективизма» и «максимализма» начал торг своей душой и этим «приводит в содрогание тело несчастной России» (И значит, есть-таки в этой душе нечто драгоценное.) Ясно, что на революционной сцене должно действовать иное качество, помимо неудачного национального характера.

Вступая в явное противоречие с мыслью об исключительно почвенном двигателе русской революции, Бердяев во «Введении» к статье даже прямо упоминает о некоем анонимном «враге»: «русские духи <…> использованы врагом нашим на погибель нашу»[514]. В другом месте он пишет, что «природа русского человека является благоприятной почвой для антихристовых соблазнов». Да кто же антихрист здесь?

Но узнать этого нам не удастся, и в итоге мы остаемся при тех же почвенных истоках революции, все в том же беличьем колесе имманентных народных начал.

На самом деле, та другая, заглавная в революции сила, на которую только намекает, но которую не называет Бердяев, есть не что иное, как революционная «идея», которая, согласно известной формуле Ленина, «становится материальной силой, когда она овладевает массами», но, которая, добавим от себя, уже оказывается силой, овладев только «авангардом» этих масс. Сами марксистско-ленинские формулировки и лозунги, хорошо известные Бердяеву, могли бы все расставить на свои места.

Совершенно очевидно, что в революции участвуют две взаимодействующие, но по существу противостоящие друг другу силы. Та сила, на которой сосредоточена мысль Бердяева, то есть национальная почва, как бы ни была она взвихрена и засорена, может представлять собой только предпосылки революционного переворота, только горючий материал (и никак не фундамент нового строя). Для того, чтобы произвести переворот в действительности, нужна мобилизующая и организующая сила идеи. Но идеи из самой почвы спонтанно не вырастают, они вырастают из головы, притом обычно из головы самого беспочвенного индивида.

Бердяев, один из авторов «Вех», критик «кружковой интеллигенции», подрывающей органически выработанное в народе христианское сознание, сам писал о беспочвенном характере идейного производства. Он мог бы вспомнить и из Достоевского: «Идеи летают в воздухе <…> Идеи живут и распространяются по законам, слишком трудно для нас уловимым. Идеи заразительны <…>»[515]. Бердяев все это знал, и даже обо всем этом вдохновенно писал, но, встречаясь с Марксом, опускал перед ним свою гордую голову.

Тем не менее, наступает этап, когда мыслитель вроде бы приводит марксизм на очную ставку с Россией: речь идет о сравнительно поздней книге, ставшей мировым настольным пособием по «русскому коммунизму» (в 1937-м году она вышла по-английски, в 1955-м – по-русски)[516]. Давно прошло время непосредственных впечатлений от стихии массового насилия первых революционных лет, и наступила пора дать философский отчет о сути, корнях и истоках укрепившегося на родине за два десятилетия марксистского тоталитарного государства. Тут уже невозможно ограничиться ссылками на национальную психологию, неважно, порочную или полную достоинств, – в аргументацию включаются теперь ссылки на национальную… идеологию. И действительно, психея играет теперь в концепции Бердяева подсобную роль.