"К предательству таинственная страсть..."

“Эмиграция, — пишет Найман, — была, казалось, сокрушительной. Са­мые энергичные, самые яркие, самые живые, самые талантливые уезжали”. Среди них был и Юзик Алешковский, вроде свой в доску парень, с которым я попрощался в Центральном доме литераторов после того, как мы выпили на прощанье и, как водится, заспорили. “Оставайся на своей территории!” — надменно произнёс он, оттопыривая нижнюю губу. Вскоре я ответил ему сти­хотвореньем, продолжившим наш спор:

Для тебя — территория, а для меня —

это родина, сукин ты сын!

Да исторгнет тебя, как с похмелья, земля

с тяжким стоном берёз и осин.

Я с тобою делил и победу, и хлеб,

и плохую, и добрую весть,

но последнее слово из книги судеб

ты не дал мне до срока прочесть.

Что ж, я сам прозреваю, не требуя долг,

оставайся с отравой в крови;

в языке и в народе известно, что волк

смотрит в лес, как его ни корми.

Впрочем, волк — это серый и сказочный зверь,

защищающий волю свою.

Всё давно мне понятно, но даже теперь

много чести тебе воздаю.

Гнев за гнев, коль не можешь любовь за любовь.

Так скитайся, как вечная тень,

ненадолго насытивший ветхую кровь

исчезающий оборотень...

Написал и подумал: “А не слишком ли я жесток?” “Оборотень” вскоре ис­чез из Москвы, чтобы очутиться в “Русском самоваре”, завсегдатаи которого утешали себя, равняясь на классиков прошедших времён: “В масть пришло и было подхвачено словцо первой послереволюционной эмиграции: мы не в изгнании, мы в послании”... Ишь, чего захотели — славы первой эмигра­ции, из-под пера которой рождались великие книги: “Жизнь Арсеньева” Ива­на Бунина, “Солнце мёртвых” Ивана Шмелёва, “Вёрсты” Марины Цветаевой, “Европейская ночь” Владислава Ходасевича, “Жизнь Клима Самгина” Макси­ма Горького, “Что нам в них не нравится” Василия Шульгина... А что вышло из-под пера “небожителей” “Русского самовара”? Разве что порнографичес­кие повестушки Юзика Алешковского — “Моцарта русской прозы”, как ехидно его называл то ли Найман, то ли Бродский. Правда, в текстах Наймана из “Русского самовара” есть несколько признаний, заслуживающих внимания: “Русские русских не любят за границей не только потому, что по русской сво­ей природе каждый каждому антагонист, и если на родине всё-таки приходит­ся быть заодно, поскольку, во-первых, общежитие и, во-вторых, удобнее вы­живать, то тут — отвали, хочу пожить без тебя, козла. А ещё и потому, что не порти ты мне чужбину, куда я приехал отвязаться от того, к чему меня жизнь привязала, и, прежде всего, оторваться от родины <...> мы хотим не знать”. “Быть везде и нигде, жить на земле, которая ничья и каждого...”

Правильный диагноз поставил Найман своим соотечественникам. Разве что одну поправочку нужно сделать в этом признании: вместо фразы “Рус­ские русских не любят за границей” ему следовало бы написать: “Русские евреи русских евреев не любят...” Вроде бы абсурдно звучит, но точнее не скажешь. Как тут лишний раз не вспомнить пророческие слова Александра Герцена: “Все эмиграции, отрезанные от живой среды, к которой принадле­жали, закрывают глаза, чтобы не видеть горьких истин, и вживаются больше в фантастический замкнутый круг, состоящий из косных воспоминаний и не­сбыточных надежд. Если прибавим к этому отчуждение от неэмигрантов, чтото озлобленное, подозреваемое, исключительно ревнивое, то новый упрямый Израиль будет совершенно понятен”.

Но “к предательству таинственная страсть” обжигала души не только по­сетителей “Русского самовара”, приехавших на берег Гудзона. Они были от­равлены ревностью друг к другу, ещё живя на просторах ненавистной им “Рашки”. Читаешь воспоминания “дочерей оттепели” и “сыновей Арбата” и поражаешься тому, что они, демонстрируя своё единство на публике, или на встречах с партийным начальством, или в подлом письме “42-х”,— ког­да оставались один на один с листом бумаги, то погружались в стихию “пре­дательства” и взаимоиспепеляющей ревности.

Из “Дневника” Ю. Нагибина:

“А Б. Ахмадулина недобра, коварна, мсти­тельна и совсем не сентиментальна, хотя великолепно умеет играть беззащит­ную растроганность. Актриса она блестящая, куда выше Женьки, хотя и он ли­цедей не из последних. Белла холодна, как лёд, она никого не любит, кро­ме — не себя даже, а производимого ею впечатления. Они оба с Женей — на вынос, никакой серьёзной и сосредоточенной внутренней жизни. Я долго ду­мал, что в Жене есть какая-то доброта при всей его самовлюблённости, по­зёрстве, ломании, тщеславии. Какой там! Он весь пропитан злобой. С какой низкой яростью говорит он о ничтожном, но добродушном Роберте Рождест­венском! Он и Вознесенского ненавидит (...), и мне ничего не простил. 3 сентября 1972 г<ода>.”

Из книги В. Аксёнова “Таинственная страсть”:

“Давно уж с такой мерзос­тью, как никарагуанские мемуары Евгения Евтушенко, не сталкивался. Он всё ещё за свободу, оказывается, борется, гипертрофированный пошляк”.

Слова И. Бродского из главы В. Соловьёва “Иосиф в Египте”: