"К предательству таинственная страсть..."

А ещё один поэт из лагеря “шестидесятников”-западников Владимир Кор­нилов, прислонившийся к “питомцам Политехнического” скорее от одиночест­ва, нежели по идейным соображениям, так отозвался о странном сближении с ними:

Ну, а если всё же греюсь

возле вашего огня,

значит, совесть или смелость

не в порядке у меня.

***

В нашей среде всё было по-другому. Никогда никто из нас не сказал ни одного унизительного или оскорбительного слова друг о друге. Никто из нас не искал в произведениях своих друзей ни пошлости, ни развязности, ни ли­цедейства... Да скорее всего потому, что этих “достоинств” в них и не было. Как мне помнится, мы всегда радовались, прочитав новую подборку стихо­творений Рубцова или “Последний срок” Распутина, или честный, трогатель­ный и вызывающий чувство здорового смеха рассказ Шукшина. Мы отдавали должное горестным повестям Белова о крестьянской жизни 20—30-х годов, восхищались стихами и поэмами Юрия Кузнецова, честной прозой Леонида Бородина, его “Третьей правдой” и “Годом чуда и печали”... А если и случа­лись у кого-то из нашего круга какие-то неудачи, то мы или не обращали на них никакого внимания, или добродушно подшучивали друг над другом.

Если “дети XX съезда”, собираясь вместе, пели гимн сопротивления то ли властям, то ли эпохе тоталитаризма: “Возьмёмся за руки, друзья, // чтоб не пропасть поодиночке”, — то мы лечили душу стихами и музыкой “Осенней песни” Рубцова:

Ну, так что же? Пускай

Рассыпаются листья!

Пусть на город нагрянет

Затаившийся снег!

На тревожной земле,

В этом городе мглистом

Я по-прежнему добрый,

Неплохой человек...

Если мы кого-то и осуждали сквозь зубы, с досадой и горечью, так это Виктора Астафьева, да и не за повести и рассказы, которые мы считали вы­дающимися, а за то, что он поставил или разрешил поставить свою фамилию под позорным “письмом 42-х”.

Выбиваться в люди нам, детям русского простонародья, было куда труд­нее, нежели “детям Арбата”. Николай Рубцов после смерти матери-крестьян­ки воспитывался в деревенском детдоме, потом служил на флоте. После де­мобилизации работал матросом на рыболовном сейнере, потом учился в гор­ном техникуме и лишь после такой изнурительной молодости поступил в Ли­тературный институт.

Анатолий Передреев, выходец из крестьянской семьи, бежавшей в нача­ле тридцатых годов из голодающего саратовского села в Грозный, тоже на­хлебался вдоволь трудовой житухи, прежде чем обрёл литературную судьбу: работа на Саратовском металлургическом заводе в плавильном цеху, работа шофёром на грузовиках, служба в армии в ГДР, работа на строительстве пло­тины Братской ГЭС — вот этапы его “долитературного” пути... Его отец по воз­расту не был мобилизован в Великую Отечественную войну, но три старших брата Анатолия Передреева с этой войны не вернулись. “Три старших брата было у меня, // от них остались только имена”, — а четвёртый брат вер­нулся с войны без обеих ног. Какими трудами зарабатывал Анатолий Пере­дреев себе на хлеб, он рассказал в цикле стихотворений “Работа”:

Я жил свободно и открыто,

Я делал чистые дела.

И производственная крыша

Над головой моей плыла.

Она была, как купол цирка,

Но не хватало высоты

Парам расплавленного цинка,

Удушью серной кислоты.

Но этот дым и слово “вредник”

Я принимал без лишних слов

И нёс брезентовый передник

Все шесть положенных часов.

И к вентиляторному ветру

Я прислонялся головой...

А на стенах — плакаты века,

Призывы, лозунги его.

Они в упор кричали: — Выше

производительность труда!.. —

И жили голуби под крышей,

От снега спрятавшись туда.

Садились голуби на фермы,

Роняли перья и помёт;

И падали, теряя формы,

Помёт коверкая, — в пролёт...

Как ветошь, тлело оперенье,

Но между цинковых чанов Я нёс брезентовый передник Все шесть положенных часов.

У Юрия Кузнецова отец погиб смертью храбрых при взятии в Крыму Са­пун-горы, где его фамилия увековечена на гранитной стеле. А сам Юрий Поликарпович отслужил в армии, отдал свой воинский долг по полной и даже был заброшен на Кубу во время Карибского кризиса...