"К предательству таинственная страсть..."

“Возне­сенский — это явление гораздо более скверное, гораздо более пошлое. В по­шлости, я думаю, иерархии не существует, тем не менее Евтушенко — лжец по содержанию, в то время как Вознесенский — лжец по эстетике. И это го­раздо хуже”.

А об Александре Кушнере Иосиф Бродский вообще отозвался с беспо­щадной жестокостью, возможно, потому, что последний никуда не эмигриро­вал, остался в Петербурге и, в сущности, выполнил завет Бродского: “Ни страны, ни погоста // не хочу выбирать. // На Васильевский остров // я при­ду умирать.”. Этого поворота судьбы Иосиф ему не простил: “...Кушнер, ко­торого я до сих пор ставлю ниже остальных, хоть он и был очень популярен, и еврей... Посредственный человек, посредственный стихотворец... Крошка Цахес”.

Из “дневника Ю. Нагибина”:

“Была Марина Влади, рассуждала о женском онанизме. Пришёл Высоцкий, дал ей по морде, и они ушли”.

Из книги В. Соловьёва “Не только о Евтушенко”:

“Ночевал в Педелекино на даче у Евтушенко. Евгений Александрович строго-настрого приказал мне не открывать Ахмадулиной, если она будет стучаться в дверь... — Смотри, — сказал он. — она за бутылку с тобой в постель ляжет. Так что не открывай”.

А Иосиф Александрович с высоты своего нобелевского положения язви­тельно дразнил и евреев, и русских, и патриотов, и космополитов, и комму­нистов, и сионистов, и если верить Владимиру Соловьёву, написавшему “За­претную книгу о Бродском”, с провокационной смелостью высказывался “по еврейскому вопросу: “XX век сплошь жидовизирован”, “русская литература изрядно проперчена еврейским присутствием. Как минимум, пятьдесят про­центов из тех, кто в этом веке считал себя поэтом, были евреями”, “кем угод­но могу себя представить в другой жизни: мухой, червём, мартышкой, кам­нем. Даже женщиной. А вот гоем — никак”.

“Кончается жидовский век. Век трагедии и триумфа. Трагедия и есть Три­умф. Что имена перечислять — жизни не хватит! Главное имя — Гитлер. Куда мы без него? Он сделал наши претензии обоснованными, сметя с пути препо­ны. Мой тёзка ему тоже пособил — не без того. После Холокоста любое про­явление антисемитизма стало преступлением против человечества, что и раз­вязало нам руки”. “Протоколы сионских мудрецов” на самом деле подлинник, евреи тайно гордятся ими и пользуются, как шпаргалкой...”

(Из книги В. Соловьёва Post Mortem. Запретная книга о Бродском. М.: РИПОЛ-классик, 2006).

После всего сказанного недоумеваю: зачем “юдофил” Евтушенко наби­вался в друзья к Иосифу? Слава Богу, что Иосиф отвернулся от него и не за­хотел мириться с воплями Евгения Александровича о том, что он в одиночку противостоит “мировому заговору” “черносотенцев” всех стран. А что касает­ся любви к родному пепелищу, то Бродский противостоял этому пушкинскому завету весьма изощрённо: “Мне нечего сказать / ни греку, ни варягу, // зане не знаю я, / в какую землю лягу. // Скрипи, скрипи, перо, переводи бу­магу...” Это было перекличкой сразу с двумя знаменитыми пушкинскими из­речениями. “Грек и варяг” Бродскому были нужны для того, чтобы читатель его стихотворенья вспомнил пушкинское хрестоматийное:

Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,

И назовёт меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

Тунгус, и друг степей калмык...

Этой оглядки на Пушкина Иосифу показалось мало, и он добавил как бы от себя: “Скрипи, скрипи, перо, переводи бумагу”. Но и в этом случае Иосиф Александрович использовал последнюю строку из пушкинской “Осени” (“Ок­тябрь уж наступил.”): “И пальцы просятся к перу, перо к бумаге...” Одним словом, пытаясь “поиграть в прятки” с Пушкиным, Бродский использовал два пушкинских образа, но таким образом, чтобы не согласиться с любовью к род­ному пепелищу, о чём и сказал сам: “Зане не знаю я, / в какую землю лягу”.

А коли этого не знаешь, то и спроса никакого с тебя нету, поскольку в переч­не племён у Пушкина есть “внук славян”, “финн”, “тунгус”, “калмык”, а “ев­рей” отсутствует. Но кто же в этом виноват? Конечно, Александр Сергеевич, которого Иосиф Александрович побаивался, в то время как к своим соплемен­никам он относился, мягко говоря, амикошонски и даже хулигански.

А вот как отозвался о своих соратниках по “шестидесятничеству” Юлий Даниэль, припечатав всё либеральное болото одним махом:

Либералам

Отменно мыты, гладко бриты,

И не заношено бельё...

О, либералы-сибариты,

Оплот мой, логово моё!

О, как мы были прямодушны,

Когда кипели, как “Боржом”,

Когда, уткнувши рты в подушки,

Крамолой восхищали жён.

И, в меру биты, вдоволь сыты,

Мы так рвались в бескровный бой!

О, либералы — фавориты

Эпохи каждой и любой.

Вся жизнь — подножье громким фразам,

За них — на ринг, за них — на риск...

Но нам твердил советчик-разум,

Что есть Игарка и Норильск.

И мы, шипя, ползли под лавки,

Плюясь, гнусавили псалмы,

Дерьмо на розовой подкладке —

Герои, либералы, мы!

И вновь тоскуем по России

Пастеризованной тоской,

О, либералы — паразиты

На гноище беды людской.

(“Говорит Москва”, М.: Московский рабочий. 1991. С. 228)