"К предательству таинственная страсть..."

Читая эти страницы евтушенковских воспоминаний, я понял, что он был унижен и оскорблён не картинами этого “фестиваля”, а лишь тем, что вся эта содомитская пьяная толпа орала и не слушала никого — ни Гинзберга и Фер­лингетти, ни — и это самое главное — его, поэта с мировым именем, и ему пришлось смириться с этой стихией и кое-как оправдать её: “Стихи были кри­ком против милитаризма, криком против загрязнения окружающей среды, как технического, так и духовного”. Но мистическая сущность фестиваля заклю­чалась в том, что вся эта “содомская каша” заваривалась рядом с местом, где, по словам самого Евтушенко, “убили Пазолини, убитого ещё до этого самим собой”. Да, Пазолини, в конце концов, пришёл “по лезвию” не на ка­кое-то евангелическое “лежбище”, а в грязный вонючий гараж, где его жда­ли не Сафо и нимфетки с Лесбоса, и не прекрасные юноши — дети Гермеса и Афродиты, а уличные римские волчата, продавцы дешёвых сексуальных утех, ударившие его ножом, якобы потому, что он недоплатил им за указан­ные услуги, а потом переехавшие всеми четырьмя колёсами своего авто уми­рающее тело “шестидесятника”, создателя кинофильмов “Декамерон”, “Кен­терберийские рассказы”, “Царь Эдип”, “Евангелие от Матфея” и великого грешника, всю свою жизнь метавшегося между атеизмом, католицизмом, коммунизмом и гомосексуализмом.

***

Но помимо давления на чувства Вознесенского тлетворного воздуха, ка­ким дышали Паоло Пазолини, Аллен Гинзберг и иже с ними, немалую роль в жизни поэта играла домашняя “шестидесятническая” атмосфера, которая обволакивала его в Лужниках, в Политехническом, в Переделкино, в сталин­ской высотке на Котельнической набережной...

“Нас мало, нас, может быть, четверо... И всё-таки нас большинство”, — похвалялся не без оснований Андрей, имея в виду себя, Аксёнова, Ахмаду­лину и Окуджаву. Но он поскромничал. На самом деле их было — если вспом­нить только литераторов, во время “холодной войны” и в 90-е годы уехавших в Америку, во Францию, в Англию, в Германию, в Израиль, — несколько со­тен. О том, как они жили в Советском Союзе, как боролись со “сталиниз­мом”, с “тоталитаризмом”, с “цензурой”, с “кровавой гебнёй”, подробно и откровенно рассказала в нескольких телепередачах, посвящённых 85-ле­тию А. Вознесенского, в мае 2018 года его вдова. Деловито, ничуть не сму­щаясь, Оза рассказала о вечеринках её молодости в элитных московских квартирах, где после хмельных застолий “золотая молодёжь” удалялась в спальни, располагалась парами, “ложились звёздочками”, уточняла Оза. Ну, разве после такого “свального греха” можно было удивить Андрея Вознесен­ского альбертхолльской оргией, где “раздевались, надирались, отдавались”, или мичиганскими знойными ночами после приёма наркотика ЛСД в компа­нии с Алленом Гинзбергом и Питером Орловски? “Верующих среди нас не было, — вспоминала Оза. — Жутко быстро менялись жёны и любовницы, как в Серебряном веке”.

Особенно восторгалась она Аксёновым: “У Васи были притязания быть первым писателем. У него была столь крупная харизма, что он всегда чем-то руководил. Он был приверженцем рок-эн-ролла. <...> Ему было тесно среди советских людей”, “Он хорошо одевался”, “Его языком разговаривало поко­ление”, “Он был русским западником и в то же время евреем, он был граж­данином мира”, “Пройдёт сто лет, но в русской литературе останутся “Ожог” и “Апельсины из Марокко”... “Проза для гимназистов”, — Как говорил Вален­тин Распутин об Аксёнове с его “Апельсинами”. —

Во время телепередачи рядом с Озою сидел стихотворец, носящий изы­сканный псевдоним “Вишневский” и восторженно поддакивал Озе, когда речь заходила о Вознесенском: “Его великие стихи стали песнями, стали достоя­нием республики”. Рядом с ней сидела дочка Роберта Рождественского и, на­верное, поэтому Оза вспомнила о самом что ни на есть советском (“по наци­ональности — я советский”) поэте-”шестидесятнике”: “Роберт — это скала. Он был неотразимым мужиком, — и на всякий случай добавила: —И Аллу (свою жену. — Ст. К.) боготворил”.

Весьма важными были воспоминания Богуславской об Окуджаве, о его смерти в Париже: “Конечно, он был атеистом. А в Париже я оказалась как представительница Пен-клуба от России, и поставила всех представителей Пен-клуба на ноги, и объявила минуту молчания: умер Булат”. За все свои де­яния и книги, ныне забытые, Богуславская стала заслуженным работником культуры, академиком российской Академии художеств, заведующей отделом литературы в Комитете по Ленинским и Государственным премиям, автором проекта премии “Триумф” и фонда “Триумф”, созданных на деньги Березов­ского, и т. д. Благодаря ей в США вышла книга Вознесенского с предислови­ем Артура Миллера и в то же время в Советском Союзе вышла книга Артура Миллера с предисловием Вознесенского.