"К предательству таинственная страсть..."

Эти сочные глаголы “кололись”, “надирались”, “отдавались” свидетель­ствовали о единой природе советских, американских, европейских и прочих “шестидесятников”. Неутомимый Аллен Гинзберг, дитя еврея и негритянки, приехал в Лондон без сопровождения Питера Орловски, но не унывал: рядом оказался Вознесенский, с которым они сдружились ещё в 1963-м и продолжа­ли встречаться во всех уголках земного шара. Евтушенко, ревниво следивший за успехами и всякого рода подвигами Вознесенского, в книге “Талант есть чудо не случайное” (М.: Советский писатель, 1980) с одобрением заметил, что “в Австралии было совершено нападение на Андрея Вознесенского, которого по-братски защитили американские поэты Ферлингетти и Гинзберг”.

Оказывается, Андрея Вознесенского эта парочка сопровождала в его ри­скованных поездках по всему миру и оберегала “по-братски”.

И. Вирабов в книге “Андрей Вознесенский” (М.: Молодая гвардия, серия ЖЗЛ, 2015) пишет:

“Ходили в друзьях у Аллена и русские поэты — и Ев­тушенко, и Соснора. В завещании Гинзберг специально выделил Возне­сенского. Адвокат после смерти главного битника передал Андрею Анд­реевичу очки Аллена с розовыми стёклышками” (с. 194). “В воспомина­ниях Андрея Андреевича изрядное число страниц отводится Аллену — и неспроста” (там же. С. 195).

“Вместе с Вознесенским Гинзберг выступал по всему миру. Помимо американских городов, в Мельбурне, Париже, Берлине, Сиднее, Риме, Амстердаме; А. В. называл А. Гинзберга “брат мой певчий” (И. Вира­бов. С. 197). “Когда меня уж очень дома прижали, — пишет А. В., — он по­шёл пикетировать советскую миссию ООН в Нью-Йорке с плакатом: “Дайте выездную визу Вознесенскому”.

А вот чрезвычайно важное свидетельство об отношениях двух поэтов:

“Однажды Гинзберг рассказал в “Пари ревю” о том, как в первые дни знакомства накормил Вознесенского неким аналогом ЛСД. Тот не подо­зревал, чем дело обернётся: “молодой был, всё хотел познать. Вдруг откроется нечто?” Открылось, что без помощи врачей не обойтись... Вознесенский, как вспомнит про это, так вздрогнет: “Двое суток я нахо­дился в состоянии “хай”, но воспроизвести видения оказалось невоз­можным. Вывел меня из этого состояния лишь поэтический вечер” (там же. С. 198).

Конечно, все шабаши такого рода не могли не подействовать на впечат­лительную душу нашего плейбоя и не могли не отразиться на его творчестве, попавшем под влияние таких “титанов”, как Аллен Гинзберг и Паоло Пазоли­ни. А тут ещё в атмосферу “оттепели” ворвались порывы ветерка из Серебря­ного века, и Вознесенский разоткровенничался:

Не Анна, Дон Жуан, твоя богиня,

на Командоре поженись!

Влеченье через женщину к мужчине —

Дон Жуанизм.

Любил ли Белый Любу Менделееву —

он Блока в её образе любил.

Можно только представить себе радость поэтов “нетрадиционной ориен­тации” — Михаила Кузмина и героя ахматовской “Поэмы без героя” Всеволо­да Князева, если бы они дожили до появления в мире поэзии Вознесенского, воспевшего их традиции! Да и Марина Цветаева, конечно, поприветствова­ла бы понимание Вознесенским глубины современного феминизма:

Я тебя, сестричка, полюбила в хмеле,

мы с тобой прозрели в ледяной купели.

Давай жить нарядно, поступим в институт.

Фабричные фискалки от зависти помрут.

Побывав в 1961 году в США и став своим человеком в “республике битни­ков”, увидев, какой бешеный культ создаётся вокруг имён Аллена Гинзберга, Питера Орловски, Ферлингетти и других идолов американской молодёжи, Воз­несенский, возвратясь на родину, нащупал связи “шестидесятничества” с пле­ядой обезбоженного Серебряного века: “Тайные мои Цветаевы”, “невыпла­канные Ахматовы”, “Кузмин Михаил — чародей Петербурга”, “Люб мне Маяковский — командор, гневная Цветаева-медуза, мускусный Кузмин и молодой Заболоцкий — гинеколог музы”. При этом Вознесенский, конеч­но, не мог не знать о том, что Ахматова исповедовала истину — “поэтам — во­обще не пристали грехи”, что Цветаева была наложницей у поэтессы Софьи Парнок и воспела эту страсть в стихах о “подруге”, что о Михаиле Кузмине (“чародее Петербурга”, по Вознесенскому) “прощавшая поэтам” грехи Анна Ахматова в “Поэме без героя” вспоминала с ужасом и смущением: “Перед ним самый смрадный грешник — воплощённая благодать”. В 1918 году М. Кузмин издал книгу своих стихотворений “Занавешенные картинки” с ил­люстрациями некоего Милашевского. И стихи, и картинки этой книги были об­разцами вульгарной порнографии, которая в послевоенное время появлялась на заборах моей Калуги.